Фрэнсис Мур продолжал поощрять инновации. Он убедил клинику Бригама организовать первые в стране кардиохирургические бригады. Его и сегодня помнят прежде всего как самого «заразительного» преподавателя Гарвардской медицинской школы – возможно, за всю ее историю. Он предоставил Мюррею стартовую площадку, шанс проявить себя; под его внимательным присмотром стал успешным хирургом и Роберт Уайт. Мур назначил Уайта на операцию всего лишь через несколько месяцев после его прихода в ординатуру. Это вышло неожиданно – Уайт готовился ассистировать на операции по удалению аппендикса и заигрывал с операционной сестрой, но тут Мур попросил старшего хирурга отойти в сторону и дать парню попробовать силы. Один у стола, с медсестрой, спокойно и вовремя подающей инструменты, Уайт ожил. Обнаженный нерв бытия пульсировал под его ладонями. Ничего подобного прежде он не переживал – и за этим азартом он будет теперь гнаться до конца своих дней. Уайт вырезал аппендикс, спас пациента и наложил безукоризненный шов. А с той медсестрой по имени Патрисия они через год поженились. «Я влюбился у операционного стола», – будет рассказывать Уайт, но влюбился он и в операционный стол тоже. И ему было мало просто делать операции. Он хотел придумывать новые, раздвинуть границы возможного для хирургии.
Однако этот вопрос – что может наука? – тянет за собой множество других, сложных и даже зловещих. Таких, о которых многие хирурги предпочитают не думать. В 1963 году на I международном конгрессе по трансплантации почек, состоявшемся в Вашингтоне, во время обсуждения вопроса, когда можно «отбирать» орган у трупа – в смысле, с какого момента донор достаточно мертв
[33], – один из участников заявил: «Я не собираюсь ждать, пока патологоанатом констатирует смерть. Мне нужна почка, я ее беру»
[34]. Этот взгляд не отличался новизной. Долгое время медицина полагалась на похитителей мертвецов, которые под покровом ночи раскапывали свежие могилы. Нужда в них во многом отпала на рубеже XIX–XX веков, когда появились законы о передаче тел для науки, порожденные отчасти скандалом (на препараторском столе случайно оказалось тело влиятельного белого политика), а отчасти – новыми представлениями о медицинской этике и научном прогрессе, подразумевающими гражданское участие: общественности предоставили слово. А команда Мюррея своей успешной операцией положила начало эпохе «собирателей урожая» (то есть «вырезателей органов») и новых регламентов – и даже нового определения самой смерти.
Брать жизнь у мертвых – это противоречит нашим самым свято хранимым (пусть и не всегда сознательно) верованиям. Сомневаются многие, от христиан, исповедующих воскресение во плоти и намеренных «предстать перед Иисусом целыми»
[35], до людей, опасающихся незаконного изъятия органов на продажу тем, кто предложит самую высокую цену. Трансплантация человеческих тканей заставляет нас ломать головы над фундаментальным вопросом: где в этом непрерывно пульсирующем царстве клеток и нервов обитает живая душа? В здоровом состоянии тело и личность кажутся нам неразделимыми. Но в болезни, в смерти не страдаем ли мы под тяжестью плоти, не боремся ли с ней, как будто это нечто отдельное от нас? Как в таком случае человек понимает, что он – это он?
Болезнь, отнявшая у Ричарда Херрика почки, через восемь лет после операции вернулась и отняла у него жизнь. За те месяцы, пока больные почки оставались на месте, инфекция распространилась на пересаженную и потом год за годом медленно убивала человека. Мюррей продолжил делать пересадки – уже не между близнецами, а между никак не связанными донорами и реципиентами – и пробовал различные способы подавления иммунного ответа: от радиации до химиотерапии. В конце концов появятся препараты, способные решить эту задачу, и Мюррей, хотя к тому времени он уже отойдет от трансплантологии и будет заниматься восстановлением лиц, получит за свои передовые изыскания Нобелевскую премию по медицине.
Уайт никогда не интересовался почками. Он оставался верен единственной страсти – с того момента, как, вскрыв череп лягушки, обнажил ткань мозга. В 1955 году он оставил клинику Бригама, чтобы писать диссертацию по неврологии в Университете Миннесоты, и одновременно стал научным сотрудником отделения физиологии в клинике Мэйо – то есть, по сути, у него были сразу две постоянные работы. Как хирургу, Уайту вновь пришлось постоянно иметь дело с травмами и ранами, теперь уже не с боевыми, а с последствиями неудавшихся самоубийств, автомобильных аварий и других трагических случаев. Как и почки, мозг, чтобы жить, должен получать кровь и кислород. Уайт умел остановить кровотечение, старался как мог восстановить повреждения, но каждая секунда выкашивала живые клетки мозговой ткани. Случалось, пациенты умирали. А иные выживали – биологически, – но оставались «овощами». Сколько именно этого драгоценного вещества можно потерять, задавался вопросом Уайт. Или, если вернуться к мрачным вопросам, которые вставали перед ним на войне, – без чего ты перестанешь быть собой?
Своего первого пациента Уайт потерял в клинике Мэйо. И потом потерял еще немало. Внутричерепные гематомы, кровоизлияния в мозг от лопнувших сосудов, уносили жизни после дорожных аварий. Рак пожирал здоровый мозг, оставляя людей парализованными или лишенными речи после хирургического вмешательства. Уайт не раз присутствовал у постели больного в тот момент, когда энцефалограмма переставала регистрировать мозговые волны, хотя у человека еще билось сердце и работали легкие. И мало-помалу в голове Уайта, пока он занимался больными, формировалась некая идея, продиктованная его пониманием долга, личным горем и католической верой. «Я не думаю, что душа находится в руке, в сердце или в почках, – напишет он позже, словно бы соединяя медицину с проповедью. – Я полагаю, что физическим вместилищем души служит мозговая ткань»
[36]. Если он придумает, как уберечь этот ком серого вещества от распада, как поддерживать в нем жизнь, тогда он сможет уберечь самое святое.
Уайт спрашивал себя: а что, если Мюррей не довел мысль до конца? Что, если рецепт спасения жизней не в пересадке отдельных органов, а в замене их всех разом? «Жизнь драгоценна и хрупка, и за нее часто приходится сражаться», – скажет доктор Мюррей в 2004 году на Всемирных трансплантационных играх, где в олимпийских видах спорта состязаются спортсмены с пересаженными органами. Доктор Уайт, однако, не хотел пересаживать почки, сердца и легкие: он хотел пересаживать «личность» из разрушенного болезнью тела в новое, здоровое. Еще в аспирантуре он выбрал цель на всю жизнь: трансплантация мозга.
Глава 2
Двухголовые собаки и космическая гонка
В последние дни мая 1958 года на телеэкранах Америки замелькали зернистые кадры странной черно-белой кинохроники. Человек в белом халате показывает рукой в угол комнаты, где маячит в полумраке неясная фигура. Неизвестное существо выводят во двор, на свет, где перед зрителем предстает странный составной организм: крупная собака породы мастиф с каким-то созданием поменьше, вырастающим из ее спины, как несуразный гребень. Вторая собачья голова заваливается на сторону, дышит, высунув язык, лапы криво свисают на плечи крупного «напарника». Обе головы лакают молоко из поднесенного блюдца, вызывая аплодисменты зрителей в кадре; камера приближается, показывая бинты и швы. Перед камерой Цербер – хирургически созданная собака с двумя головами, получившая имя в честь мифического трехглавого стража Аида.
