Пересчитывая мышей, мы бродили по колено в воде, но затем вскарабкались на завал камней и щебня к полоске света и выбрались наружу. Небо прояснилось, метель ушла на восток. Рицко и Херцог сопоставили свои цифры, которые они зафиксируют официально, когда вернутся в свои кабинеты в Олбани.
Больше всего оказалось больших бурых кожанов – общим счетом 54. Их численность не изменилась за три десятилетия, даже с появлением синдрома белого носа. Почему-то эти рукокрылые оказались среди тех немногих видов под Нью-Йорком, что не пострадали от Pseudogymnoascus, – возможно, потому, что они предпочитали такие уголки пещер, где для грибка было слишком холодно. А малые бурые ночницы, напротив, выбирали более теплые местечки. «У них оказался самый неудачный микроклимат», – сказал Херцог. В результате они попали в число видов, которым досталось больше всех. В ходе нашей маленькой экспедиции 2020 г. Херцог и Рицко нашли только шесть их представителей.
Оставалось загадкой, как малые бурые ночницы при таком падении численности не вымерли совсем. Херцог и его коллеги предполагали, что немногие из выживших ночниц несли в себе защитные гены. Возможно, у них в ДНК были мутации, менявшие их поведение зимой, – например, эти зверьки выбирали более холодное место для спячки – и эти изменения позволили им справиться с грибком.
На данный момент Херцог и Рицко ничего не могли поделать – только ждать и смотреть. У них не было возможности спасти летучих мышей, очистив несколько шахт от грибка и превратив их в заповедники. Такие убежища заразили бы сами рукокрылые, летая повсюду и занося грибок из других мест. Ученым оставалось лишь наблюдать, будет гомеостаз у летучих мышей подводить их по-прежнему или же перейдет к новой, безопасной форме.
«Мы так и не придумали, что здесь можем поделать, – признался Херцог, когда мы выезжали из леса. – Летучим мышам придется решать эту задачу самостоятельно».
Копировать/Вставить
Однажды ранней весной я отправился в Нью-Лондон, штат Коннектикут, чтобы посмотреть, как одно из деревьев готовится к «производству» новых. Выехав по Уильямс-стрит из города под эстакадами на северной его окраине, я оказался в заповедной роще эндемичных для Новой Англии деревьев и кустарников; она занимала 8 га. Официальное название рощи – Дендрарий Коннектикутского колледжа, но здесь все называли ее просто Арбо
[138]. У входа в Арбо меня ждала ботаник Рейчел Спайсер, к ее рюкзаку был прицеплен бурав. Она всегда брала его с собой, когда ей представлялся случай оказаться среди деревьев, – а вдруг попадется то самое, которое понадобится высверлить. «Это мое самое любимое занятие на свете», – сказала Рейчел.
Мы прошли по Лавровой аллее и миновали лесоведа, лихорадочно готовившегося к экзамену. Он уставился на крону вашингтонского боярышника, сверился с определением вида в мобильном приложении, посмотрел на нас и беспомощно помотал головой. По усыпанным щепой дорожкам мы двинулись дальше, мимо американских буков и восточной ирги.
«Иногда мне кажется, что меня и задумали для того, чтобы я изучала деревья», – сказала Спайсер. Отец научил ее различать виды в лесах Массачусетса, где она выросла, а затем Рейчел поступила в аспирантуру по ботанике, где изучала красные клены
[139] Новой Англии и псевдотсуги Орегона. Получив в 2010 г. должность доцента в Коннектикутском колледже, она организовала лабораторию, где можно было изучать деревья в микромасштабе, выращивая в чашках Петри черенки тополей и исследуя гены, включающиеся и выключающиеся в их клетках. Это была увлекательная работа, но порой лаборатория надоедала Спайсер до чертиков. Когда я спросил, можно ли с ней пообщаться, она обрадовалась возможности перейти на другую сторону Уильямс-стрит и провести со своим буравчиком день среди настоящих деревьев.
Мы спустились по отлогим садам к полоске низинного болота и остановились перед красным кленом. Он стоял там, напоминая кривой телеграфный столб, его крона была высокой и узкой, так как ему десятилетиями приходилось конкурировать за свет с соседними деревьями. Из нижней части ствола клена выросло несколько непутевых веток, сейчас скрученных и склонившихся к земле. Ветви дерева уже полгода как облетели, и сейчас трудно было понять, живо ли оно вообще. Я подумал о прошлом лете и попытался представить себе клен в буйстве зеленого хлорофилла, вообразить, как его листья улавливают солнечный свет для запуска молекулярной машины, запасающей энергию. Я мысленно долистал воображаемый календарь до осени, до той поры, когда хлорофилл в листве распадается и зеленый цвет уступает место красному.
«Он распадается вовсе не от времени и холода, – сказала Спайсер. – Он специально расщепляется. Потому что он само совершенство».
Исследовательница пояснила, что каждая молекула хлорофилла содержит четыре атома азота. Если бы клен в Арбо просто сбрасывал листья осенью, весной ему потребовались бы неподъемные усилия, чтобы заново собрать из почвы азот, который пришлось бы накачивать от корней к ветвям. Поэтому осенней порой дерево старательно занималось разборкой хлорофилла на молекулярные компоненты, которые затем отправляло из листьев в ветки по миниатюрным туннельчикам. Зимой эти компоненты пребывали там на хранении, а с приходом весны готовы были быстро хлынуть обратно в листья и заново собраться в хлорофилл.
Это изящная, но непростая стратегия. Летом толстый слой хлорофилла в листьях клена выполняет две задачи: производит пищу и служит для защиты от солнца. Он оберегает белки и гены от повреждений, вызываемых залетными фотонами высоких энергий. Как только наступает осень и листья начинают расщеплять свой хлорофилл, они сразу становятся уязвимыми.
Клен защищает себя самым красивым способом, на какой только способен: он вырабатывает в листьях красный пигмент – антоциан. Осенняя окраска оберегает листья от вредного солнечного излучения в те несколько недель, которые требуются, чтобы переправить хлорофилл на зимний склад. Лишь после этого клен отделяет листья и роняет их на землю.
Сейчас, ранней весной, ветви казались мне мертвыми. Но дерево жило внутренней жизнью, готовясь к грядущему. Спайсер ухватила одну из нижних веток и подтянула ее поближе, чтобы показать мне. Она указала на набухшие повсюду красноватые почки. Осенью, после того как опали листья, на ветках сформировались почечные чешуи с толстым наружным слоем, богатым антоцианом, защищающим от зимнего солнца. Почки выстроили такую оборону, чтобы уберечь хрупкие новые клетки. Эти клетки полны скрытой силы: они могут стать любой из тканей, которые дерево образует весной. Рейчел поддела ногтем почечную чешуйку и вскрыла почку. Я разглядел в ней крошечные изогнутые полосочки. Некоторые из них в конечном итоге дадут этому клену шанс на вечность.
