Я залпом допил свой чай и просипел:
— Митька! — вот уж не знаю, как он меня услышать умудрился. Дверь снова была приоткрыта, но он сам сидел в щель ухо, что ли, просунув? В общем, не знаю. Наверное, они без моего ведома селектор изобрели и теперь дружно подслушивали, что происходит в моем кабинете. Как бы ни была абсурдна эта мысль, но я не удержался и бросил взгляд на стол, естественно, никакого селектора не увидев. Как бы то ни было, а Митька уже заходил в кабинет, обеспокоенно глядя на меня. — Ты это видел? — да твою же мать! Я опять мог говорить только шепотом. Схватив лист, я продублировал свой вопрос, ткнув пальцем в газету. Митька кивнул и осторожно ответил.
— Ну, не знаю, государь Пётр Алексеевич. Я, например, не вижу ничего страшного конкретно в этой истории. Да даже, если Август и сказал что-то подобное, его слова, кои слышал только ты, никому не передашь, подтвердить он их уже не сможет, а все остальное очень хорошо влияет на твой облик благородного и милосердного монарха… — я схватил перо и написав то что хотел сказать, повернул лист Митьке. «Если узнаю, что ты ему слова подсказывал, на конюшню оба пойдете!» Этот паршивец же только улыбнулся и пожал плечами. — Ты, когда до последней страницы дойдешь, и про конюшню позабудешь и про меня даже не вспомнишь. А Юдин спрятался, сказав, что уехал в Петербург про Адмиралтейство вынюхивать. Мол, какая-то вокруг него суета происходит, а в чем соль никому не ведомо. Но он убег, пока еще газета не вышла, и Юрий Никитич ее не увидел. Сейчас только и надежды, что не догонит, али, когда догонит, весь гнев подрастеряет по дороге и привезет нам этого борзописца живьем.
Я сверлил его невозмутимую морду взглядом почти минуту. Не хотелось открывать последнюю страницу. Я ее и так откладывал напоследок так долго, боясь, если честно, что не смогу удержаться и сорвусь, а срываться пока не стоит, иначе точно кого прибью ненароком. Митька продолжал стоять с каменной рожей, и где только выучился вот такой невозмутимости? У Декарта, наверное, вычитал, или еще у кого. Под его взглядом я открыл эту проклятую последнюю страницу. Прочитал. На секунду отвернулся, посмотрев в окно, и еще раз прочитал. Молча отложил в сторону газету, очень аккуратно ее свернув, даже не пытаясь напрягать связки. Взял в руки перо и написал: «Принеси мне еще чаю с медом. Где Ушаков?»
— Насчет Ушакова, — Митька замялся, а затем все-таки ответил. — Он сейчас занят очень. Тут такое дело, государь Пётр Алексеевич, в общем, там тать один явился. Утверждает, что он принимал участие в засаде и пришел сдаваться, добровольно. Вот с ним-то Андрей Иванович сейчас и возится, — я задумался. Какой интересный поворот событий. Только вот я ничего не понимаю. Если он какой-то наемник, невесть как затесавшийся в Москве, то за каким хреном он притащился? Совесть замучила? Сомнительно. — Есть еще одно, государь. Этот тать — он ведь нашенский. И не просто какой-то там лихой человек, который захотел заработать — это Василий Толстой, — та-а-к. Все страньше и страньше. Толстые все в глубокой опале, титул графа у старшего отобран, земли конфискованы. А вот нехрен папку будущего императора убивать, предварительно в таком дерьме обваляв, что никогда и никто не отмоет. Но чтобы на большую дорогу идти, это что-то новенькое. Или так хочется за то, что приходится влачить довольно жалкое существование отомстить? В любом случае я не помню Толстого по имени Василий. Хотя тех Толстых было, что у сучки блох. Очень плодовитая семейка, надо сказать. Я вопросительно посмотрел на Митьку. Тот понял меня и без бумажки. — Как только хоть что-то прояснится, Андрей Иванович тут же придет, даже, если это будет ночь и придется тебя из постели вытаскивать, государь Пётр Алексеевич, — это было сказано таким тоном, что я сразу понял — знает. Знает и слова «даже, если это будет чужая постель» не были произнесены, но буквально повисли в воздухе. А Митька тем временем кивнул на дверь. — Министры ждут, совещание будет, али отложить, пока голос вернется?
Я поднял перо и написал: «Отпускай. Волконский пущай общий доклад мне подготовит, и более на крестьянство упирая. Время у него было, чтоб освоиться, да и все, что нужно для доклада, должно уже быть готово. Срок три дня. Через три дня в это же время жду его одного. Все равно говорить еще толком не смогу».
Митька кивнул и вышел, а я снова развернул злополучную газету. Статья была небольшая, и по ней выходило, что засада была, без подробностей. Опасность была, и была она нешуточная. На целый абзац описание моих перевязанных рук и перетянутых ребер, и как я стоически терпел все издевательства личного врача. Но это все ничего, нормально. Ненормальное начиналось потом, когда описывалось мое счастливое спасение. По версии Юдина меня взяли одного, а спасла меня будущая государыня. Да-да, лично, в гордом одиночестве послала свою кобылку следом за татями, и загнала ее, родимую. Это с какой, интересно, скоростью бежали тати с беспамятным императором на загривке? Ну да ладно, этот момент к делу не относится. В общем, слезла Филиппа с павшей лошади и направилась в логово разбойничье, вооруженная одной кочергой, где героически меня спасла, орудуя своим оружием так, словно воспитывалась не у кармелиток, а в Шао-Лине, периодически сбегая оттуда, чтобы взять уроки ниндзюцу. Враги повержены, а слезы на груди любимого быстро привели меня в чувства, и мы ушли в закат, взявшись за руки. Господи, закрыв лицо руками, я расхохотался, какое счастье, что Филиппа еще плохо знает русский и потому не читает юдинскую газету. Дверь легонько скрипнула, и, отняв руки от лица, я увидел стоящую передо мной Филиппу.
* * *
Филиппа все утро пыталась как-то замаскировать синяк. Как сообщил ей секретарь Петра, тот самый рыжий парень, которого она видела довольно часто, но никак не решалась спросить, как его зовут, сообщил, что государь подписал указ о назначении штата фрейлин, которые приедут сегодня и будут представлены ей. Пока что она получила только список тех дам, что были назначены фрейлинами. Их было четверо. Две из них ровесницы Филиппы — дочь графа Ушакова Екатерина и дочь графа Шувалова Анастасия, княжна Варвара Черкасская немного старше, ей исполнилось уже двадцать, странно, что она еще не замужем, а статс-дамой Петр наказал быть Анне Гавриловне Ягужинской. Все эти имена ни о чем Филиппе не говорили, и она отчаянно боялась, потому что совсем не знала русских дворянок. Тот единственный вечер, когда был бал и когда ей всех представляли, она запомнила плохо, и совершенно не запомнила имен. И вот теперь, когда в ее жизнь должны войти совершенно чужие люди, ей стало не по себе.
К тому же Филиппа так и не поговорила с Петром о слугах и их осведомленности в любом аспекте их жизни. Может быть, она накручивала себя, и он обо всем этом знает, тогда Филиппе хотелось бы услышать слова, которые успокоили бы ее. А еще нужно вернуть диадему. Усыпанная бриллиантами очень изящная, она должна храниться в императорском сейфе, а не на туалетном столике еще пока гостьи этой страны.
Придя к выводу, что ей необходимо встретиться с Петром, Филиппа попыталась скрыть синяк, или сделать хотя бы так, чтобы он не бросался в глаза. Получилось только превратиться в куклу, какие нарисованы на китайских вазах и ослепительно белым лицом. Только вот синяк так и не удалось скрыть, он, словно издеваясь над принцессой, просвечивал даже сквозь белила.
