В ответ Анна Гавриловна предложила перевести еще одну статью, где говорилось, как государь поверженного короля Августа в последний путь провожал в одиночестве. Сама Варя рыдала навзрыд почти час, когда читала ее. Филиппа тоже расплакалась. Только вот, как потом оказалось, вовсе не по несчастному Августу пролила она слезы. Она тогда им призналась, что встретилась с государем, перед тем, как тот пошел на Варшаву, и что, когда он ее отослал, она так сильно боялась за него, что что-нибудь случится… Она так переживала, что даже отказалась встречаться с ним, когда он вернулся в Москву и прибыл с визитом в Новодевичий монастырь. Про то, что случилось дальше в монастыре государыня тактично промолчала, бросив мимолетный взгляд на лицо Анны Гавриловны, несшее страшные следы этой жуткой болезни.
Мужские голоса за дверью кабинета стихли, и Варя встрепенулась. Сейчас дверь откроется, а она так близко стоит, что все сразу же подумают о том, что она подслушивает. В панике сделав шаг назад, Варя с ужасом поняла, что зацепилась кружевом юбки за металлические завитки, украшавшие стоящий неподалеку диванчик для посетителей. Дернув подол, она попыталась высвободиться, но кружево попалось на редкость крепкое. Она, чуть не плача, наклонилась, чтобы попробовать распутать злополучную юбку, и тут дверь открылась и оттуда вылетел мужчина, красный от переполнявших его чувств. Варя быстро выпрямилась, вот только мужчина бежал, ничего не видя перед собой, а она не успела его остановить… Как же хорошо, что пол в комнате застелен ковром. Наверняка это сделано для таких вот случаев, чтобы падающие посетители своей кровью драгоценный мрамор не пачкали, мелькнуло в голове в Вари, а после этого она осознала, что лежит перед кабинетом государя на полу, а на ней лежит какой-то мужчина. Забившись, словно птица в клетке она пыталась выбраться из-под тяжелого тела. В то же время тот, кто на нее напал, делал попытки подняться, но княжна своими брыканиями мешала ему сделать это.
— Господи, да полежи спокойно, что ты как кобылка необъезженная-то? Я же подняться не могу, ты меня снова на себя опрокидываешь, — простонал мужчина, которого Варя даже разглядеть не могла, из-за застилающих глаза слез.
— Петька, шельма такая! — голос государя Петра Алексеевича хриплый, словно он болеет или недавно болел, раздался как гром среди ясного неба. И Варя и Петька замерли, наконец-то посмотрев друг на друга. В напавшем на нее мужчине Варя теперь сразу же узнала Шереметьева, который на этот раз сумел быстро подняться, попутно порвав злосчастное кружево, зацепившееся за скамью. Варя тут же увидела протянутую ей руку Дмитрия, который легко поднял ее на ноги. А государь тем временем, с красным от ярости лицом смотрел на графа. — Да ты, скотина, уже даже меня не стесняясь, прямо здесь пытаешься на честь девичью посягнуть! Еще бы моим кабинетом воспользовался, с какой-нибудь девкой крепостной, да прямо на столе! — Варя на секунду задумалась, это как так на столе? А разве же так можно? И тут же залилась румянцем, одергивая себя за свои мысли. Может быть государь что-то и хотел добавить, но тут Дмитрий кашлянул, привлекая к себе внимание, а заодно и к ней. — О, Варвара Алексеевна, у тебя какое-то дело ко мне? — почему-то именно сейчас, когда он не был заточен в ледяной панцирь спокойствия и гордости, как бывало обычно, Варя поняла, что совсем его не боится.
— Государь Пётр Алексеевич, государыня Елизавета, нижайше просит выделить ей в помощь мужчину, которого можно будет посылать с мелкими поручениями по подготовке к торжеству.
— Кто? — государь нахмурился, а потом хлопнул себя по лбу. — Ах, да, Филиппа же это имя выбрала. Так ведь я ей наказывал, что… — и тут его взгляд упал на графа Шереметьева, который хотел что-то сказать, но перебить государя не решился. — Хотя вот, прекрасный самец в полном здравии и расцвете молодости. И уже всей Москве доказал, какой он выносливый. Можешь уводить, Варвара Алексеевна, используйте его, как только можно, хоть дрова пущай рубит. Единственное условие — граф должен так уставать, выполняя поручения государыни, чтобы сил на ассамблеи у него уже не оставалось. И вот именно тебе, Варвара Алексеевна, поручаю следить, чтобы он ни на минуточку не присел, дабы отдохнуть, — и Петр Алексеевич зашел в кабинет, хлопнув за собой дверью.
Петька вроде бы ломанулся следом, но тут в комнату вошел князь Волконский с папкой подмышкой, а за ним начали собираться люди явно недворянского сословия, а больше на купцов похожие.
Дмитрий чуть прикусил нижнюю губу, чтобы не расхохотаться над выражением лица графа, и пошел к дверям кабинета впереди Волконского. И тут Петька повернулся к ней. В его взгляде было столько неприязни, столько откровенной ненависти, будто это она виновата в том, что он огорчил государя, и будто бы это она его сбила, тем самым обязав к выполнению этой ужасной для его деятельной натуры работы.
— Ну что, пошли, Варвара Алексеевна, представишь меня государыне в качестве вашего личного пажа и шута, и курьера, и комнатной собачки в одном моем лице, — процедил Шереметьев, и первым сделал шаг к выходу.
* * *
Когда вошел Волконский, я уже немного отошел от весьма эмоциональной встречи с Петькой. И ведь все понимает, гаденыш. Сам начал с того, что не делает ничего такого, что позволял себе Иван Долгорукий. И что никто не может упрекнуть его в том, что он пытается свои проблемы решать с моей помощью. Да я, мол, даже и не знал бы, что он пользуется успехом у дам, ежели бы не эта мерзкая газетенка. И что он убьет Юдина, как только тот в Москве объявится. Если обобщить, то я опять еще даже не полностью восстановленный голос едва не сорвал. Его столкновение с княжной Черкасской окончательно вывело меня из себя. Хотя он по словам Михаила Бестужева начал проявлять себя в Посольском приказе, который я все никак не мог перевести в Министерство иностранных дел. Просто не знал, кого поставить на должность министра. И Петька очень рьяно вникал во все дела, и даже занял себя перепиской с послом какого-то заштатного герцогства. Этих немецких герцогств было столько, что я даже не пытался их все запомнить. И вот с одним из них Петька о чем-то весьма настойчиво переписывался. Но о чем, не говорил. Ушаков же махнул рукой и сказал, что нет в тех письмах ничего путного, обычная посольская переписка. Ладно, если что, я все равно узнаю. Ну а сейчас пущай свадьбу готовит. Это очень непростое дело, кто бы что ни думал. Например, Филиппа была вынуждена привлечь герцогиню де Виллар, хоть и не жаловала подругу брата. А брат, кстати, очень быстро заскучал, потому что с ним никто не собирался нянчиться и как-то развлекать, и он нашел развлечение сам. Испросив у меня разрешения, Орлеанский шевалье решил прокатиться до Петербурга. Мол, он как маршал всех галерных войск Франции хочет посмотреть, как дело поставлено у нас. Разрешение мое он получил, и рванул в сопровождении недовольного Румянцева в путь, оставив в Москве подругу. Ну да Бог с ним, пущай развлекается. А вот у Румянцева есть еще одно поручение, привезти Анну ко мне на беседу. Для этого была выделена рота солдат. Филипп, конечно же, решил, что это для его успокоения, я его не переубеждал. А вот из Адмиралтейства везти, как оказалось, некого. Там просто был всеобщий трындец и развал, до которого у Миниха, пока жив был, руки не дошли, а более им никто и не занимался толком. Хорошо, хоть верфи все, какие есть, заняты, и на заложенные еще дедом корабли, и на проплаченные испанцами. В начале следующего года три фрегата и двенадцать галер должны со стапелей сойти. А школа, что в Петропавловской крепости обосновалась, как раз младших офицеров для этих кораблей выпустит. С капитанами надо думать, а для этого мне нужно попасть в Петербург, в котором я так и не был никогда. К Кронштадту наскоком, и все, что видел — это дворец, точнее спальню. К тому же нужно было решать, что вообще делать с городом. Столицу я точно в нем не оставлю — слишком тяжело для страны и казны дается его строительство, и слишком уж он неудобно расположен. Чем думал Петр Первый, когда его там закладывал?
