Так, с Румянцевым разобрался, я снова сел в кресло и сложил руки домиком, соединив кончики пальцев. Вытянув под столом ноги, продолжил наслаждаться таким внезапным акустическим концертом. Хоть какое-то развлечение. Не по ассамблеям же каждый день мотаться с Петькой, который, похоже, во вкус вошел. Как бы в неприятности не влип, со своими лямурами.
— Все, разобрался с графом? Видишь, ушел граф, теперь давай со мной разбираться, — и кого это такого наглого с обозом извинений от польских магнатов пустили? Даже интересно посмотреть на этого человека.
— Так, теперь ты, — Митька уже не орал и мне пришлось прислушиваться, потому что толщина дверей не позволяла слышать, что в большинстве своем происходит в приемной, только вот такие эмоциональные вещи и проникают в тишину моего любимого кабинета. — Обозы на Монетный двор свезешь, туда уже распоряжение поступило, там сдашь под опись, а они уже распределят, что в хранилища, что в казну, что в сокровищницу. Энто уже не наше дело. Приказ специальный от канцелярии государя еще три дня как получили, так что ждут с распростертыми объятьями и со счетными принадлежностями.
Ух ты, молодцы. Я, собственно, и возложил на отдельную канцелярию такие вот заботы, для того и создал ее, отдав под подчинение Репнину. Он-то точно злоупотреблений не допустит. Потому что начал понимать, что все. Не могу уже вывозить, что сам же вот этими вот ручками на себя взвалил. Теперь вижу, не зря расстарался. Ну, сам себя не похвалишь, никто и не почешется.
— А что там за тати у тебя? — да-да-да, что там за кретины такие, что решили на вооруженный до зубов обоз напасть, у которого наверняка и лошади выучены кусаться и людей топтать?
— Да какие-то скорбные на всю голову решили пощипать, — голос стал задумчивым. — Не нашенские. Наши бы не полезли, видно же сколько солдат в охране. То ли венгры, то ли румыны, хрен их разберешь. Даже убивать жалко было. Так повязали. Всю дорогу откармливали, видно же, что с голодухи полезли. Что? Откуда по дороге из Польши взялись венгры, ну, или румыны?
— Откуда там такое чудо? — вот, даже Митька удивился.
— Да откель я знаю? Так куды их?
— В Разбойный приказ вези, там разбираться будем, — наконец, после минутной паузы решил Митька, обдумавший все ближайшие перспективы. Все-таки хорошего помощника Ушаков себе приготовил. Только вот сдается мне, что просить меня скоро будет отдать ему Митьку. Хрен ему во все рыло, отдам, и сам что делать буду? А решение правильное. Были бы нашими, то к Радищеву на правеж и дознание, а с этими то ли венграми, то ли болгарами, черт его знает, что делать? Самому придется в Разбойный, который свои последние дни доживает, самоликвидируясь под напором наглых птенцов Ушакова, идти. Ну, да поди не переломлюсь.
— Как все выполнишь, так сюда вернешься, к государю на доклад, — а вот это правильно, я хоть посмотрю, кто ты такой будешь, мил человек.
— Дык это ж, дня через три только все под опись посчитают, — пробурчал неизвестный мне офицер, а никого другого Михайлов бы на порог не пустил.
— Так ведь государь-то никуда вроде тебя не торопит, — вполне резонно ответил Митька, а по тому, что его голос отдалился и слова стали уже почти неразличимы, можно было судить, что они отошли от двери.
Ну вот и ладушки. Я негромко рассмеялся и придвинул к себе отодвинутую чернильницу. Пора к Табели о рангах возвращаться. Но только я обмакнул перо в чернильницу, как дверь распахнулась.
На этот раз никаких концертов не было и в помине. Прямо от порога, бухнувшись на колени, в мою сторону пополз какой-то незнакомый мне дьяк. Он комкал в руке шапку, время от времени вытирая ею не то пот с лица, не то слезы.
— Государь, — взвыл он, когда до моего стола осталось ползти не больше половины. Остановившись, он уткнулся головой в ковер, а когда поднялся снова вытер лицо шапкой. Я бросил взгляд на двери, в проеме стоял бледный Митька и кусал губы.
— Что случилось? — сердце сжалось от дурного предчувствия.
— Беда, государь Петр Алексеевич, — и дьяк снова бухнулся лбом об ковер.
— Да говори прямо, что произошло? — я привстал и бросил перо, только сейчас заметив, что выпачкал чернилами руку.
— Беда пришла в монастырь Новодевичий, государь. Евдокия Федоровна и мать-игуменья при смерти лежат, еще десяток сестер в лихорадке горят. Оспу черную принесли в святое место, государь, — я почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в пустоту, и словно со стороны услышал свой голос, хотя был уверен, что не смогу вымолвить ни слова.
— Когда это произошло? — снова этот чужой холодный голос, словно со стороны.
— Седьмицу как пришли богомольцы, и одна из них в этот же вечер слегла.
— Почему мне сразу не сообщили?
— Никто не знал, язв на лике у нее не было, лишь когда лихорадкой мучимая мать Олимпиада слегла, переполошились, на спине гадюка заразу принесла. Да поздно уже было, — и дьяк снова ударился лбом об ковер. Я же снова услышал чей-то голос, в котором с трудом узнал свой собственный.
— Закрыть монастырь. Никому не входить и не выходить. Бидлоо приказ: отрядить медикусов, и предупредить, что пока зараза не уйдет, никто оттуда не выйдет. Это какая-то другая оспа, мы с такой заразной еще не встречались, — мне было все равно, что я говорил то, чего никто из присутствующих понять не мог. — Взвод семеновцев на охрану. Выбрать тех, кто переболел, ежели такие найдутся, — я упал на стул бездумно глядя на испачканную чернилами руку. Господи, Филиппа, прости меня, но я не могу поступить иначе.
Глава 2
— Запускай! — я махнулся рукой, и в углу запыхтела паровая машина, начали движения валки, а из волочильной доски показался конец проволоки, вполне товарной на вид. — Пошла! Продолжай! — Егор Степной кивнул, показав, что понял и подбросил в печь машины пару поленьев. Надо бы уголь вводить в эксплуатацию, а то на дровах мы далеко не уедем, хмуро подумал я, и снова сосредоточил внимание на волочильном станке.
Все то время с тех пор, как был закрыт Новодевичий монастырь, уже в течение семнадцати дней, я не мог заниматься делами. Мысли скакали, как белки в колесе, я не мог ни на чем сосредоточиться. Все визиты были отменены, аудиенции свернуты до того момента, когда я смогу думать рационально. На канцелярию свалилось просто небывалое количество дел, в которых я практически не принимал участия, принимая только короткие сообщения о делах в монастыре. А дела были плохи. Медикусы делали, что могли, и, черт возьми, могли они действительно много, вот только бороться с вирусами пока не получалось. Три дня назад пришло сообщение о смерти Евдокии Федоровны, двумя днями раньше преставились мать-игуменья, та коза, что заразу привезла, и три послушницы. Практически восемьдесят процентов монахинь, послушниц и все те богомольцы, что притащились с заразной, слегли, мучимые лихорадкой и обсыпанные оспенными язвами. Также заболели двое медикусов. Получив сообщение о заболевших лекарях, я загнал в монастырь Лерхе. Если он в той другой истории с чумой справится, то вот ему поле деятельности, пускай пробует оспу усмирить. Загнал я его не сразу, а только после того, как поговорил почти по душам.
