Берег озера был сплошь засыпан выброшенными из воды рыбами.
Здесь их были горы – уже дохлых и умирающих, разевающих рты в немом изумлении. На полуденном солнце поблескивали тушки полосатых окуней и синежаберных солнечников. Рыб было так много, что Клевер, чтобы подняться по склону, приходилось распихивать их ногами. Тысячи немигающих рыбьих глаз смотрели в небо. Щуки и судаки, снова окуни, даже сом, обитатель глубоких вод с ее ногу толщиной. Все они лежали хвостами к воде, словно всех разом посетила безумная идея сбежать из дома.
Клевер чувствовала нарастающую панику, обжигающую, словно горячий пар. Нельзя было привлечь к себе внимание монстров, оставшихся по ту сторону озера. Закусив зубами косичку, чтобы заглушить рвущиеся рыдания, она бросилась к лесу.
Сейчас, сию минуту, за тем кривым дубом появится папа, – всхлипывая, думала Клевер. – Он подкрутит усы и все мне объяснит.
Клевер бежала, давя чернику и листья папоротника. Болело плечо, которым она ударилась о камень. Она надеялась, что это только ушиб, а не перелом. Сумки набрали воды и стали вдвое тяжелее, с каждым шагом они все сильнее тянули к земле.
…В нем надежда.
Как могло случиться, что отец хранил диковину? Видимо, все это время она просто лежала в его докторском саквояже. Потому-то он и сунул саквояж ей в руки. Но сейчас Клевер было не до того. Она убегала.
Отец окажется вон за тем деревом, – уговаривала себя девочка.
Но Константина не было ни за одним из деревьев, мимо которых она проходила. Он не сидел на поваленной березе, не пил воду из выстланного мхом источника.
Клевер пошла по оленьей тропе – еле заметным стежкам голой пыльной земли, прошившим лесную подстилку, – в надежде, что та выведет на знакомую дорогу. Ил, высыхая, хлопьями опадал с башмаков.
Клевер подумала, что надо бы почистить обувь, чтобы придать башмакам приличный вид, – мысль была крайне нелепой. Неплохо разбиравшаяся в медицине, девочка поняла: у нее начинается бред. От сильного потрясения человек может и не так поглупеть. Лучше всего было бы завернуть пациента в теплое одеяло, уложить поближе к огню и дать глоток бренди. Такого пациента ни в коем случае нельзя оставлять одного.
Внезапный звук заставил ее остановиться – по дороге скакала лошадь.
Помощь рядом! Продравшись сквозь колючие плети ежевики, Клевер уже собиралась подать голос, как вдруг увидела, что в ее сторону несется во весь опор один из тех самых бандитов.
Взмолившись, чтобы ее не заметили, Клевер упала в кусты. Всадник пронесся мимо, а она все не могла шевельнуться. Задыхаясь от ужаса, она услышала, что топот копыт внезапно стих. Убийца остановился. И решил вернуться!
Ветви морщиники слишком уж плотно переплелись, не пробиться. В кровь расцарапав руки о шипы, Клевер вжалась в густые заросли, насколько смогла.
Верзила по кличке Гриб – это был он – остановил лошадь в каких-то трех футах от Клевер и вглядывался в кусты, пытаясь уловить движение листьев. Бандит запыхался и дышал так же тяжело, как и лошадь под ним. Клевер была так близко, что видела, как раздуваются их ноздри. Сквозь дрожащие листья ей были видны даже черепа грызунов, которые Гриб вплел в свою сальную бороду.
Выждав, убийца посвистел, словно подзывая непослушную собаку.
– Девочка? – окликнул он. – Ты здесь?
Клевер затаила дыхание. Тридцать секунд, минута. Легкие горели, но она продолжала стоять неподвижно. Наверное, истекала уже вторая минута. Сердце отчаянно билось о ребра, требуя воздуха.
Лошадь нетерпеливо переступила, но бандит не позволил ей тронуться с места. Он прислушивался, всматривался.
– Кто не спрятался, я не виноват! – крикнул он.
Перед глазами Клевер плыли алые круги. Еще несколько секунд, и она потеряет сознание. Если это случится, Гриб услышит шум падения в кустах, и все будет кончено.
Закрыв глаза, Клевер заглянула в себя, пытаясь найти силы на игру в молчанку. Вместо тишины она услышала скрежет жернова.
* * *
Когда Клевер было девять лет, их с отцом вызвали к мельнику, стрелявшемуся на дуэли и проигравшему. Пуля миновала печень, но задела почку.
– Определяем источник кровотечения, – объяснял Константин, не отрываясь от работы. Операция длилась почти десять часов. Клевер буквально тонула в крови и криках, но куда больше ее поразил стук и скрип жернова за стеной. Там трудилась жена мельника, перемалывая ячмень в муку, – потому что не могла себе позволить перестать работать. Мельница безжалостно скрежетала (будто кость терлась о кость), нашептывая Клевер что-то о жизни, смерти и голоде, – а ей вовсе не хотелось этого слышать.
И вот, после всех усилий Клевер (она привязывала руки мельника к столбикам кровати, вливала бренди ему в рот, пока он не отключился, готовила компрессы, держала лампу и скальпель, кипятила лоскуты для перевязки) и Константина (который с безупречной сосредоточенностью нашел и твердой рукой извлек пулю, не задев артерии, час за часом всматриваясь в мрачную раневую полость под шум мельницы, сотрясавшей стены), после всего этого мельник взял да и умер. Он ждал, пока пуля, наконец, не вылетела, словно вишневая косточка, на подставленную Клевер тарелку. Ждал, пока Константин накладывал последний шов, пока ставили компресс и плотно перевязывали рану. И после этого нетерпеливо вздохнул и умер.
Клевер это страшно возмутило. Не меньше возмущала ее мельничиха, которая работала всю ночь. Ее возмущал и каменный жернов, и даже припорошенные мукой мешки. Она понимала, что неправа, но ничего не могла с собой поделать. Поспешно упаковывала инструменты и другие их вещи, пока Константин шушукался с новоиспеченной вдовой, отказываясь брать плату, как делал всегда, когда дела были плохи.
По пути домой Клевер казалось, что она все еще слышит звук жернова – он отдавался в ребрах, и она леденела. Три дня девочка провела в постели в лихорадке, и в бреду ей слышался скрежет зубов.
Определяем источник кровотечения.
Придя в себя, Клевер обнаружила, что отец снова отправился куда-то, чтобы позаботиться об очередном далеком страдальце, поручив их соседке и хозяйке, вдове Хеншоу, вытирать ей пот со лба.
Вдова, обожавшая поэзию и суп из крапивы, была такой старой, что ее лицо стало похоже на миску с черносливом. Родилась она в рабстве, но еще девочкой аболиционисты с севера выкупили ее и сделали свободной. Большую часть жизни она прожила в Нью-Манчестере и была повитухой, пока ее сыновья не погибли на Луизианской войне. Горе привело миссис Хеншоу и ее мужа в тихую деревушку у озера, где они находили утешение в неярком свете и пении лягушек.
Мистер Хеншоу рубил лес и построил добрую половину домов в их деревне. Когда он упал с крыши, вся недвижимость отошла его вдове. Обычно местный народ платил ей за жилье копченой рыбой, сушеными грибами да дровами на растопку.
– Что болит? – спросила вдова Хеншоу. На шее у нее висел оловянный медальон, от которого на коже было темно-синее пятно.
