– Не говори так! Майкл должен считать свою бабушку лучшей бабушкой на свете.
Мама невесело усмехнулась.
– Поверь, Майкл и сам бы очень быстро понял, что это не так, – ответила она.
Баббе скорчила максимально жгуче-осуждающую мину и повернулась ко мне, словно размышляя, не повесить ли каким-нибудь немыслимым образом вину за этот разговор на меня.
Мама тем временем продолжала:
– Если я отвечу «нет» на вопрос Майкла о том, лицемерна ли Грэмми, он просто перестанет доверять либо мне, либо себе самому. Ни то, ни другое мне как-то не особо по душе.
Она повернулась к папе, ища поддержки, но тот лишь безучастно глядел куда-то вниз сквозь стеклянную столешницу.
Первые несколько лет дошкольных занятий я провел преимущественно в слезах. В ответ на неизбежные обвинения в плаксивости я пересказывал обидчикам слова отца о том, что сдерживать слезы – это все равно что сдерживать смех, и пытался объяснить, что в слезах нет ничего дурного и что скрывать свои эмоции гораздо хуже, не говоря уже о том, чтобы смеяться над теми, кто этого не делает. Решительно никого из моих однокашников эти доводы не убеждали.
Как-то раз один мальчик, который активнее всех называл остальных плаксами, поцарапал коленку на площадке и сам упал на асфальт в слезах. Надо сказать, в моем понимании он и так уже являлся самым большим позором всей группы из-за такого мощного страха перед эмоциями, побуждавшего его смеяться над каждым, кто их проявлял. Однако в тот момент, лежа на асфальте и плача, он расписался еще и в собственном лицемерии. Впрочем, были и плюсы: по крайней мере, он на собственной шкуре понял, почему не стоит называть окружающих плаксами.
Однако совсем скоро он вновь стал обзывать остальных плаксами – у него даже коленка еще зажить не успела, и на ней все еще был бинт. Другой мой одногруппник споткнулся, упал и заплакал, а этот мальчик встал над ним и начал скандировать: «Плакса! Плакса!»
Я подошел к нему и прервал его крики, используя папин метод объяснения путем задавания вопросов.
– Ты тоже плакал, когда поцарапал коленку, – сказал я, – Почему ты и себя не назвал плаксой?
Он напрягся. Я узнал его позу – в нее обычно вставали сердитые и хмурые мужики, которые дрались по телевизору. Вид маленького мальчика, принявшего точно такую же позу, меня рассмешил.
– Я не плакса! – рявкнул он.
– Все видели, как ты плакал, – пожал плечами я.
– А вот и нет! – закричал он, – я не плакса! – он сорвался с места и побежал к зданию детского сада. – Я на тебя нажалуюсь! – крикнул он мне через плечо.
Я побежал следом, на ходу объясняя:
– Ты и ябедами других называешь! Нельзя называть других ябедами, если ябедничаешь сам!
Добежав до миссис Смит, он ухватился за ее ногу.
– Майкл назвал меня плаксой! – пожаловался он.
Так и не отцепив от своей ноги этого якобы не-плаксу, у которого глаза были на мокром месте, миссис Смит присела на корточки, чтобы меня отчитать.
– Это невежливо, – сказала она.
– Да я бы в жизни никого не назвал плаксой! – возразил я. – Мне самому нравится плакать, я каждый день плачу. Плакать хорошо. Я назвал его не плаксой, а лицемером.
Миссис Смит замешкалась. Я начал подозревать, что ей неизвестно значение этого слова, поэтому на всякий случай пояснил:
– Он сам плачет, а потом называет всех вокруг плаксами. Он лицемер.
Миссис Смит прищурилась, все так же глядя на меня и пытаясь найтись с ответом.
– Я же ему помогаю. Самому сложно понять, что ты лицемер, если никто тебе про это не скажет. Это все равно что сказать ему, что у него что-то в зубах застряло.
Наконец миссис Смит произнесла:
– Майкл, а тебе самому понравилось бы, если бы тебя назвали лицемером?
– Я был бы только рад, что мне об этом сообщили, – честно ответил я.
Миссис Смит покачала головой – она явно уже устала от этого разговора.
– Лицемер – грубое слово, – сказала она.
Я рассмеялся.
– Вовсе нет! Папа меня постоянно называет лицемером!
Миссис Смит отшатнулась, встала во весь рост и молча удалилась. Тот мальчик пошел следом, все так же держась за ее ногу. Я воспринял ее уход как побег и очередное доказательство своей правоты.
Когда я пересказал эту историю папе за шахматами, тот от души посмеялся.
– А что ты, по ее мнению, должен был сделать? Специально не обратить внимание на это противоречие? Проигнорировать его? Спустить все на тормозах и смолчать?
[21]
Каждый день, сидя в машине, на которой меня забирали из детского сада, я рассказывал маме обо всех случаях лжи и лицемерия, которые наблюдал в тот день.
– Миссис Смит заставила нас пожать друг другу руки после кикбола, она сказала, что это спортивное поведение! А потом мы играли в испорченный телефон и некоторые из ребят специально все перевирали! А когда я ушибся на площадке, миссис Смит сказала мне, что я отважный, хотя я ничего отважного вовсе не делал!
Мама в ответ обычно смеялась и соглашалась со мной.
– И все-то ты подмечаешь, Майкл!
– Подмечаю, а как же, – отвечал я.
Возможность рассказывать родителям обо всех подобных впечатлениях позволяла мне относительно безболезненно переносить несправедливости детсадовской жизни, а иногда даже находить в них удовольствие. В моменты напряженных конфронтаций с воспитательницей или со сверстниками меня подчас разбирал смех, стоило мне подумать о том, как забавно будет потом пересказывать этот случай родителям.
Мама с папой в основном встали на мою сторону и поддерживали меня, но лишь потому, что искренне считали, что я прав. Если им казалось, что я вел себя нечестно и лицемерно или слишком узко смотрел на ситуацию, они незамедлительно мне об этом сообщали. Такая критика давала мне понять, что они по-настоящему интересуются моими рассказами, дарила мне ощущение собственной важности. В моей семье тишина означала страдание, чистосердечные признания связывали нас друг с другом, а любовь выражалась через конструктивную критику
[22].
Потом наступили праздники – мое первое Рождество в детском саду. Все вокруг только и говорили что о Санте, а мне приходилось усердно держать язык за зубами, чтобы не начать делиться с остальными тайным знанием, носителем которого я являлся. Это был крайне болезненный для меня ритуал посвящения в пассивную ложь – ложь умолчанием. Я много раз слышал от других, как горят щеки и учащается сердцебиение, когда делишься с кем-то своими чувствами. У меня же подобные симптомы вызывала как раз необходимость сдерживаться. Я с ужасом ждал дня, когда эти дети узнают, что их всех водили вокруг пальца. Я знал, что тогда уже не смогу не признаться в том, что я пассивно участвовал в этом заговоре, что знал об этом обмане с самого начала и никому не сказал.
