На следующий день Майя сказала, что разговор со мной убедил ее расстаться с парнем и что в то утро она послала ему письмо. Потом она сказала, что хочет меня поцеловать. Она постелила нам плед для пикника под деревом в укромном уголке кампуса, мы растянулись на нем и стали глядеть на небо. Она склонилась надо мной и поцеловала меня. Когда я ответил на поцелуй, она отстранилась и сказала:
– Давай покажу, как это делается. Не шевелись.
Я видел, как некоторые прижимались друг к другу сомкнутыми губами, а другие засовывали языки друг другу в рот, но она сделала иначе: она стала по очереди посасывать мои губы. Затем я попробовал сделать так же и обрадовался – чувство от поцелуя оказалось именно таким, как я надеялся. Это было большим облегчением – я серьезно опасался, что поцелуи тоже попадали в категорию того, что все делали просто чтобы вписываться в социум, а не потому, что им это нравится.
– Ух ты, – сказал я, – оказывается, есть вещи, которые популярны потому, что они действительно прекрасны.
Майя засмеялась.
– Поцелуй может быть настоящим или искусственным, точно так же, как и разговор, – ответила она, мечтательно улыбаясь. Я поблагодарил ее за то, что она научила меня целоваться, а она ответила, что тронута тем, что эта роль досталась ей.
Я сказал Майе, что она – первая, кому я по-настоящему понравился. Она мне не поверила. Пообщавшись некоторое время с другими ботаниками с кампуса, она вернулась и сказала:
– Надо же, и правда! Большинству ты действительно не нравишься! Некоторые даже объяснили, почему именно, но, честно говоря, с их слов ты получался, наоборот, веселым и интересным.
– Нам с тобой обоим нравится честность, так что нам сложно представить, почему кому-то она может не нравиться, – пояснил я. – Поверь, многие ее ненавидят всей душой. Во всяком случае, конкретно мою честность – точно ненавидят.
Она кивнула.
– Я обычно нравлюсь окружающим, но, если подумать, то тем, кому я не понравилась, я, видимо, не понравилась как раз своей откровенностью.
На протяжении всей оставшейся учебы в «лагере ботаников» Майя была моей «девушкой». Потом мы звонили и писали друг другу письма настолько часто, насколько это было по карману родителям, то есть раз в пару месяцев.
Повстречав наконец девушку, которой я понравился, я еще более утвердился в своем намерении крепко держать оборону и не предавать честность, держаться ради тех, кто способен это оценить, и махнуть рукой на всех остальных.
Около года спустя я стал регулярно обмениваться записками с одной девушкой, с которой мы вместе ходили на испанский. Тамар была совсем непохожа на Майю и старалась уходить от ответов на слишком личные вопросы. Однако, несмотря на это, ей явно нравилось мое любопытство. Она в ответ подкидывала мне записки, в которых задавала еще более личные вопросы, разводя меня на разговор. Вскоре я уже вовсю писал в этих записках о своих фетишистских фантазиях и с удовольствием наблюдал за ее расширяющимися глазами, когда она читала это все на занятиях. Дописав ответ, она обычно хитро смотрела на меня с ухмылкой. В какой-то момент я начал писать и о своих чувствах к ней, причем в самых романтичных и сексуальных формулировках, какие только способен был придумать. Как-то раз я спросил ее напрямую о ее чувствах ко мне. Она ответила, что я казался ей милым и эмоциональным и что мы практически одинаково относились к сексу и не стеснялись этой темы. Она рассказала, что была как-то раз на концерте британской группы «Pulp» и что с тех пор еще долго не могла перестать представлять себе длинные руки Джарвиса Кокера, обнимающие ее за талию. Лицом к лицу мы никогда подобные вещи не обсуждали – да мы вообще толком не оставались с ней один на один – все эти обмены информацией происходили на занятиях по испанскому, словно это была наша общая большая тайна. Я видел, как в фильмах учителя иногда перехватывали такие записки и зачитывали их вслух перед всем классом, чтобы унизить тех, кто ими обменивался. Я написал Тамар, что я был бы совершенно не против такого расклада и что я гордился нашей перепиской. Еще я написал, что содержание наших записок столь неприлично, что учитель сам просто-напросто смутится и не станет их зачитывать. Я спросил мнения Тамар на этот счет, но она снова ушла от ответа.
Как-то раз я спросил ее в записке, не хочет ли она встретиться и пообщаться как-нибудь за стенами школы. Она ответила «да» с восклицательным знаком, который я воспринял с большим пиететом. В ту ночь мне снились восклицательные знаки.
Поскольку я провалил экзамен на права (на сей раз не из-за честности – я просто никудышно водил), Тамар приехала за мной через всю долину Сан-Фернандо и подобрала меня у дома, после чего мы весь день катались по Лос-Анджелесу, слушая «Music for Torching» Билли Холидей. Надо сказать, я в жизни не слышал столь честного голоса.
Ближе к ночи Тамар припарковала машину неподалеку от моего дома, и я спросил, могу ли я ее поцеловать. Она вжала голову в плечи.
– Зачем ты спросил? – спросила она, скорчив жалобно-недовольную мину. – Почему просто не поцеловал? – она посмотрела на меня. – Такие вопросы все портят. Я бы тебя поцеловала, если бы ты не спросил.
Может быть, мне следовало расценить это как вежливый отказ, а может, поцеловать ее сразу после этих слов без дальнейших рассусоливаний. Вместо этого я уцепился за ее фразу и ударился в философию.
– Так ты целуешься только с теми, кто не спрашивает твоего мнения? А остальным как, мысли твои читать, что ли? Я вот, например, не желаю лезть с поцелуями к девушке, которая этого не хочет.
– Я имела в виду, что не надо просить разрешения, – ответила она. – Просто бери и делай то, что хочешь.
Я вспомнил о том, как она заранее писала мне, что хотела бы меня поцеловать. – Но это, получается, просто твои личные предпочтения?
– Да нет же, ни одной девушке не нравится, когда о таком спрашивают, – настаивала она, а я тут же решил, что надо будет спросить об этом Майю в следующем письме. – Задавать такие вопросы – это не сексуально. Надо быть увереннее. Если ты уверен в себе, то и спрашивать не нужно, потому что ты и так знаешь, что все вокруг хотят тебя поцеловать, – добавила она. – Вот уверенность – это сексуально.
– Погоди, давай проясним, – сказал я. – То есть ты хочешь сказать, что, стоит мне каким-то образом убедить себя самого в том, что все вокруг хотят меня поцеловать, то такое безосновательное заблуждение сразу сделает меня сексуальным?
Тамар отодвинулась к двери, явно пытаясь придумать, как бы повежливее сплавить меня из своей машины. Я же все еще надеялся исправить ситуацию спором.
– Меня почти никто не хочет целовать. Это железный факт. Каким образом я должен умудриться поверить в то, что настолько очевидно и доказуемо не является истиной?
– У тебя просто низкая самооценка, – ответила Тамар.
Я засмеялся.
– Нет, низкая самооценка – это когда ты низко ценишь самого себя. Я себя как раз люблю таким, какой я есть. Я же низко ценю окружающих. У меня низкая не-себя-оценка.
