Макс попросил выйти еще несколько человек, чтобы те схватили гиганта и держали покрепче и дали ему набрыкаться. За мужчину уцепились почти все собравшиеся, в том числе и мы с папой. Я крепко сжимал плечо детины, а тот извивался и дергался в наших общих тисках и постепенно затихал. Мы с папой случайно встретились взглядом; он поднял брови и улыбнулся, надо думать, внутренне посмеиваясь над таким интересным совместным времяпровождением отца и сына.
С тех пор я стал посещать сеансы регулярно, как только представлялась возможность. Я стал свидетелем «работы» по врачу, которому не давал проходу заведующий отделением, по насилию сексуального характера над ребенком, по женщине, отчаянно желавшей, чтобы ее муж занимался с ней более жестким сексом, по тяжкому бремени многолетней безработицы и по трудностям при знакомствах за восемьдесят. С порой весьма неожиданных точек зрения я наблюдал немыслимое количество жизней; нигде более такое не было возможно. Знание прошлого того или иного человека очень ощутимо помогало понять его в настоящем. Вне лагеря все эти истории были невидимы для глаза стороннего наблюдателя – большая часть людей упорно отказывалась обсуждать причины своих проблем.
Помимо основных сеансов, мы с папой ходили в «мужскую» группу. «Специализированные» группы – мужские, женские, детские, подростковые, для молодых и пожилых людей – были, по сути, закрытыми сеансами, на которых люди могли свободно обсуждать, к примеру, членов своих семей. В женской группе любая могла рассказать про интрижку на стороне, и ее семья оставалась в неведении. Какой-нибудь дедушка мог спокойно рассказать про зависимость, которую скрывала при жизни его почившая жена, не боясь осквернить этим память своих детей и внуков о ней. Мне такая конфиденциальность не нравилась – я в то время расценивал это как нечестность.
На одном из сеансов мужской группы в тот первый год я наблюдал, как папа проводил «работу» над своим гневом на собственного отца. Когда он выбрал одного из присутствовавших на роль Зайде, Макс спросил, какую позу тому принять.
– Он вечно дрыхнет, – ответил отец. Мужчина, игравший Зайде, послушно откинулся в кресле, изображая сон. Папа назвал его «слабым» и «трусливым», после чего Макс попросил кого-нибудь еще выйти и сыграть слабости Зайде. К всеобщему веселью, отец выбрал на эту роль молодого, атлетичного парня. Самого папу, однако, смех окружающих озадачил.
– Я тогда не уловил всей иронии ситуации, – сказал он мне потом. – Мне слабость отца всегда казалась некой незыблемой опорой, которая помогала ему жить – отними ее, и он упадет на пол тряпичной куклой. Так что на роль этой слабости мне нужен был сильный человек.
Папа вел себя не так бесшабашно, как некоторые, но все же много плакал и признавался, что не хочет стать таким, как его отец. Когда он успокоился, координатор предложил мне высказать свое мнение насчет их схожести.
Я честно ответил:
– Шутите? Да папа – самый не-сонливый человек из всех, что я знаю, – собравшихся эти слова, очевидно, тронули. – Уж не знаю, к счастью или к несчастью – свои плюсы, свои минусы, – добавил я, пожав плечами. Эту мысль мужская группа встретила смехом.
Недели еще не прошло, а я уже оказался свидетелем терапии с несколькими десятками человек. Это не говоря уже о том, что лагерь вообще словно бы обладал некой магической аурой, превращавшей почти любой разговор в сеанс терапии. Почему-то основными предметами обсуждения в лагере были весьма личные темы и переживания насчет взаимодействия и отношений с теми или иными людьми, и частенько заканчивались они комментированием и оценкой, собственно, текущей беседы. Но мне все это совершенно не казалось странным. Если разговор переставал мне нравиться, я мог просто молча уйти и никого этим не оскорбить.
Не устраивало меня, пожалуй, лишь то, что в ходе примерно каждого третьего сеанса кто-нибудь – либо сам «работающий», либо доброволец, играющий его в бытность ребенком – обязательно сворачивался на ковре в позе эмбриона. «Работающий» обыкновенно либо извинялся перед маленьким собой, либо давал ему те или иные обещания. Некоторые играли себя маленьких в колыбельке, а вокруг стояли другие участники сеанса, игравшие семью ребенка. Уж не знаю, как все остальные относились ко взрослому человеку, играющему на сцене младенца, но лично меня это несколько отталкивало и сбивало с толку.
У посещения семейных терапевтических сеансов в бытность подростком оказалось множество неожиданных побочных эффектов. К примеру, после этих сеансов я долго тщился заставить себя смотреть на окружающих как-то иначе, нежели чем на сосуды скрытой боли и страхов. Я думал о том, как выглядел бы наш мир, если бы боль светилась, если бы на первый взгляд можно было точно понять, страдает ли стоящий перед тобой человек и насколько именно. Одни напоминали бы восковые свечи, а другие – целые доменные печи. На иных, наверное, вообще было бы физически больно смотреть.
Домой из лагеря я вернулся с целым арсеналом новых манипуляционных схем, защитных механизмов, методов принятия и целых категорий искаженного мышления и заблуждений. Бесконечные лагерные рассказы о насильниках, нарциссах и провокаторах прилично пополнили мою энциклопедию лжи. Чем дальше, тем труднее становилось меня одурачить.
Правда или действие
Естественно, когда я вернулся в школу, все вокруг стали казаться мне еще более ненастоящими и внутренне несвободными, чем прежде. Помню, как-то раз я стоял неподалеку от площадки, на которой играли школьные музыкальные группы, и от нечего делать что-то втирал курившему рядом товарищу на тему того, что на самом деле происходило вокруг. Кивнув на стоявшего неподалеку привлекательного парня, я изрек:
– Взгляни вон на того парня. Только представь себе, сколько всего он скрывает! Подробности о своей семье, настоящее мнение о друзьях и девушках, с которыми он встречается… И мы никогда всего этого не узнаем, и никто не узнает. С ума сойти, да? Он столько всего никогда и никому не расскажет!
Несмотря на все мое презрение ко всем в школе, меня все же занимали мои товарищи по драмкружку. Многие из них были весьма харизматичны и талантливы, кто-то классно креативил на ходу, а кто-то превосходно танцевал. Меня тянуло к артистичным людям, поскольку они часто оказывались более честными в отношении собственных эмоций, словно их сценическое самовыражение склоняло их к открытости и в остальных аспектах жизни. Так или иначе, мое восхищение ребятами из драмкружка редко оказывалось взаимным. Чаще всего мне удавалось находить пару-тройку товарищей, которым все же нравилось проводить со мной время и которые искренне не понимали почти поголовной антипатии по отношению ко мне со стороны окружающих. Но даже эти люди в итоге все равно начинали отмечать ненависть, которую вызывало у многих упоминание одного моего имени, и общее чувство дискомфорта, сопровождавшее меня, куда бы я ни направил свои стопы. Один актер, который мне, между прочим, очень нравился, обычно сверлил меня настолько свирепым взглядом, что я просто старался не пересекаться с ним в одном помещении. Товарищ, познакомивший нас, как-то передал мне его слова: «Кое в чем надо все же отдать Майклу Левитону должное – он знает, что бесит меня, но никогда не устраивает по этому поводу сцен. В жизни не встречал никого, кто так же спокойно воспринимал бы мою неприязнь!»
