Теплое, «сеансовое» выражение лица Евы сменилось одним долгим закатыванием глаз, но я все же решил закончить свою речь:
– И когда ты злишься на меня из-за моей работы, я чувствую, будто социум словно нашептывает тебе на ухо, что я неудачник, надеясь, что ты ему поверишь и уйдешь от меня.
Ева фыркнула.
– То есть, если я хочу, чтобы ты нашел себе работу получше, то мне, стало быть, промыли мозги и сделали меня пешкой злого и нехорошего капитализма?
– В твоей формулировке звучит смешно, – признал я, – но да, так и есть.
Тут Ева все же сорвалась.
– Знаешь, если я от тебя уйду, то ты, конечно, будешь винить меня, общество – что угодно; но имей в виду, так, для справки – виноват в этом будешь только ты.
Это ее «если» прозвучало скорее как «когда».
Помимо ипохондрии и постоянных нервных американских горок, еще одной ложкой дегтя в нашей жизни была ревность – Ева имела тенденцию произвольным образом иногда решать, что я непременно тайком от нее встречаюсь с какой-нибудь из наших общих знакомых. Причем чем активнее я отрицал наличие у меня чувств к той особе, что в конкретный момент представляла для Евы воображаемую угрозу, тем, по ее словам, подозрительнее это все звучало. Кстати, как ни странно, но под ее подозрение попадали исключительно те представительницы прекрасного пола, к которым меня вовсе не тянуло. Про женщин, которые действительно мне весьма нравились, Ева не говорила ни слова – то ли боялась, что я признаюсь, спроси она о них, то ли ей просто нравилось слышать от меня уверения, что кроме нее у меня никого нет и быть не может.
Все это вдобавок существенно осложнялось тем, что сама Ева не особенно стеснялась проявлять собственные чувства по отношению к нашим общим знакомым мужского пола. Иногда она впадала в депрессию, а иногда наоборот кидалась на меня с мучительными вопросами на тему того, не стоит ли ей побыть с кем-нибудь другим. Я обычно отвечал что-то вроде:
– У меня совета спрашивать не стоит – мое мнение предвзято, поскольку я тебя люблю и хочу, чтобы ты осталась со мной.
По ходу таких дискуссий Ева часто находила повод на меня разозлиться, но часто не могла обозначить конкретную причину своей злости. Как-то раз она рассердилась на то, что я недостаточно остро отреагировал на ее проявление чувств по отношению к другому мужчине. Она настаивала, что мое отсутствие ревности означало, что я ее не люблю. Я ответил, что очень даже остро реагирую, просто бросаю все свои силы на то, чтобы успокоить ее. В ответ она разозлилась уже на то, что ради ее чувств я подавляю собственные. Я послушно сосредоточился на своих чувствах и рассказал, насколько сильной была моя реакция. После этого она обвинила меня в эмоциональном шантаже. Когда я ответил, что хочу, чтобы она поступала так, как желает сама, чтобы ей стало лучше, она снова разозлилась из-за отсутствия ревности с моей стороны, и так по кругу
[72].
Как-то раз мы с Евой лежали вдвоем на диване после очередного безрезультатного «расставания», и она спросила прямым текстом, представлял ли я когда-нибудь в своей постели кого-либо из наших общих знакомых женщин. Вопрос был не просто с подвохом, а с целой прикрытой от глаз пропастью, поскольку мы едва помирились после расставания именно на почве ревности. Меня прямо оторопь взяла от того, как быстро эта тема опять всплыла. Однако сам вопрос был задан тихо и мягко, словно она находила нечто романтичное в том, чтобы узнать мои самые опасные для наших отношений и самые потаенные фантазии и желания.
– Не волнуйся, все в порядке – я тоже представляю себя с другими, – добавила она. – Все так делают.
Я собирался сказать, что я всю жизнь это делал до встречи с ней, что в таких фантазиях я находил комфорт и утешение, которого не мог получить от окружающих. Я хотел было выдать целую речь на эту тему, но вовремя одернул себя. Да, Ева дала мне четкое разрешение на то, чтобы я сказал правду, но зачем ей потребовалось об этом спрашивать, если она действительно верила в то, что так делают все?
Она лежала и смотрела прямо на меня, так что соображать требовалось быстро. В тот момент я сам себя возненавидел уже за то, что вообще задумался, отвечать ли правду. Я представил себя самого лгущим, представил свое лицо. Я видел такие скользкие лица у других людей. Обычно они выбирали ложь.
Если бы я солгал, она бы точно меня раскусила. Но у меня было омерзительное подозрение, что она хотела, чтобы я солгал. Меня даже замутило; слова не желали слетать с уст. Со стороны, должно быть, это выглядело так, словно я то ли запинался, то ли мямлил, то ли и то, и другое одновременно.
– Я не представляю себя в постели с другими, – сказал я наконец, полноценно солгав в третий раз за всю свою жизнь
[73].
Ева ослепительно улыбнулась и крепко обняла меня, слегка смутив таким бурным проявлением радости. Первой моей реакцией были ужас и отвращение из-за того, что она мне поверила, и порыв все же сказать ей правду. Но затем мне в голову пришла другая мысль: быть может, она и не поверила вовсе. Возможно, ее так тронуло именно то, что я солгал ради защиты ее чувств. Меня буквально распирало желание спросить, поверила она мне или раскусила мою ложь, но поняла ее мотивы и оценила их. Однако, я прекрасно понимал, что этот вопрос все испортит, и потому промолчал, гадая, такие ли ситуации имеют в виду люди, утверждающие, что любовь иногда оправдывает ложь.
Я сам в младенчестве
Всю дорогу через горный хребет по направлению к лагерю Ева провела, настаивая, чтобы я честно сказал отцу, что мое мнение о нем изменилось за эти годы и что я уже не хотел быть похожим на него.
– Да не могу я просто так взять и сказать ему об этом, – ответил я, ловя себя на этом подозрительно общечеловеческом «не могу сказать». – Он просто ответит, что я сбрендил. Может, даже не станет со мной вообще больше разговаривать.
Ева погладила меня по плечу.
– Он никогда так не поступит.
– Ой ли? – все еще сомневался я. – Мои родственники – необычные люди. Иногда кто-то из них перестает с кем-то разговаривать. Вон сестра отца – не разговаривает с ним уже пятнадцать лет. И упорно отказывается объяснить причину. Оказываясь в одном помещении, они стараются сохранять максимальную дистанцию.
– Уже сам факт того, что ты считаешь, будто, услышав от тебя о твоих истинных к нему чувствах, твой отец перестанет с тобой разговаривать, подтверждает, что вам все же стоит это обсудить, – заявила Ева.
