Уже в лагере я попросил отца отойти и поговорить со мной. Мы вышли на узкую тропинку, огибавшую лагерь – идеальное место для долгих и серьезных разговоров: по ней можно было идти часами, зная, что мимо тебя не проедет ни одна машина и никто тебе не помешает. Лес вокруг заслонял нас от яркого солнца и создавал приятную атмосферу шумом бегущего ручья, пением птиц и шелестом ветра в листьях.
Мы прогуливались с папой по незаселенной части леса. Меня начинало слегка подташнивать уже при одной мысли о том, что я собирался ему сказать. Я не помнил, чтобы хоть раз за всю мою жизнь перспектива сказать кому-то правду вызывала у меня такую нервозность. Начать этот разговор можно было миллионом различных способов, и выбирать подход требовалось крайне тщательно – я чувствовал, что буквально все в тот момент зависело от ясности и четкости моего изложения. Я мысленно готовился к тому, что этот разговор окажется нашим последним.
Раньше, собираясь сказать то, что наверняка будет воспринято собеседником в штыки, я относился к своей речи как к простому физическому действию – словно я не говорил с человеком, а опускал письмо в почтовый ящик. Слова слетали с моих уст так, словно ровным счетом ничего не весили.
– Мне кажется, ты не всегда был честен со мной, – произнес я наконец.
– Что-то не припоминаю такого, – ответил папа. Надо сказать, что, вспоминая что-нибудь, он обычно смотрел вверх и вправо. В тот раз он глядел прямо перед собой.
– Уж не знаю, лгал ты сознательно, – продолжил я, – или, что мне кажется более вероятным, просто пересказывал мне ту ложь, в которую когда-то сам себя убедил поверить.
– Например? – закономерно спросил отец.
Я чувствовал, что исход всего этого разговора зависел от правильного выбора этого самого примера. В наших разговорах о моем прошлом с Евой таких примеров в сумме всплыл не один десяток, но мне пришлось все же выбрать один-единственный, и я не был уверен, что выбрал правильно.
– Когда я был маленьким и мы с тобой ходили в синагогу, – начал я, – ты задавал мне гипотетические вопросы и подвергал осмеянию каждый мой ответ. Ты вел себя так, словно я мог заслужить твое уважение, ответив правильно, но ты никогда не показывал, что гордишься мной, и не признавал моей правоты.
– А что я, по-твоему, должен был сделать? Притвориться, что считаю тот или иной твой ответ правильным?
Отец ускорил шаг и мне пришлось подстраиваться под его темп, как в ходе тех самых прогулок до синагоги.
– В ходе дебатов не принято признавать, что оппонент прав, и уж тем более говорить, что гордишься им, – добавил он.
– Я не был твоим оппонентом, – произнес я уже слегка надтреснутым голосом. – Я был твоим сыном.
Папа даже и не думал замедлить шаг.
– Было бы лицемерно с моей стороны давать тебе какие-либо преференции лишь из-за того, что ты мой сын.
Эти слова словно упали кирпичом мне куда-то в район желудка. Тут отец все же остановился.
– Не знаю, что еще тебе сказать.
Он молча пожимал плечами, словно в ответ на каждую мысль, приходившую в этот момент ему в голову.
– Если ты только об этом хотел поговорить, то я даже не знаю, что нам осталось обсуждать, – сказал он. – Прости, конечно, но если таков твой уровень мышления, то лучше уж молчи и не говори вовсе.
Вернувшись к столам для пикника, я сказал Еве, что поговорил с отцом. Она расплакалась и обняла меня.
– Я безумно тобой горжусь, – сказала она. – Ты очень смелый.
Мы обнимались с ней, наверное, не меньше минуты. В тот момент я понял, почему многим людям нравятся такие долгие, молчаливые объятия.
Я пересказал Еве наш с папой разговор. Она слушала, прикусив губу – из всех выражений ее лица это отражало наивысшую степень разочарования.
– Я думала, что он найдет ответ получше, – сказала она, когда я закончил.
– Ты нас переоцениваешь, – ответил я.
Вечером, после ужина, большая часть обитателей лагеря гуляла по лесу, играла друг с другом в карты или просто тихонько общалась на личные темы маленькими группками по два-три человека. Вернувшись из туалета, я нашел Еву потрясенной и совершенно сбитой с толку.
– Твой отец только что тут был. Он плакал, – сообщила она.
– Что-нибудь сказал? – поинтересовался я.
– Сказал: «Спасибо тебе огромное за то, что ценишь Майкла и понимаешь его. Я не знаю, как показать, что люблю его. Что ж, хоть кто-то в его жизни знает, как это делается». А потом обнял меня и расплакался.
– Не знаю, что и думать, – признался я.
– Думать, что ваш разговор оказался не напрасен, что же еще? Ты постепенно начинаешь решать ваши семейные проблемы! – сказала Ева. – Может, поучаствуешь в сеансе?
– Нет, только не это, – выпалил я. – Ты правда хочешь, чтобы я «поработал» по этому поводу?
– Да, хочу! – ответила Ева. – Сколько лет ты уже приезжаешь сюда и не участвуешь в сеансах?
Я быстренько подсчитал в уме.
– Одиннадцать, считая этот.
– И за все эти годы ты ни разу не «работал» здесь? – удивилась Ева. – Пора бы уже начать!
– Не хочу – меня заставят улечься на коврик и играть роль себя самого в детстве.
– Ой, да перестань! – рассмеялась Ева.
– Но я правда не хочу играть себя самого в детстве! – настаивал я.
Но Ева не сдавалась, и в какой-то момент я решил, что, может, и впрямь попробовать стоило. В конце концов, я к тому времени и так уже постоянно следовал советам Евы, и пока что она во всем или почти во всем оказывалась права. На худой конец, это хотя бы могло показать ей, что я готов меняться и идти на компромиссы. Чисто теоретически, это могло помочь с проблемой наших постоянных «расставаний».
На следующем сеансе я поднял руку, когда Макс пригласил добровольца выйти на «сцену». Пока я шел вперед, до меня доносились шепотки и даже смех. Возможно, все эти люди, подобно Еве, много лет ждали, когда же я наконец выйду «работать» сам. Или, быть может, они решили, что мое выступление будет как-то связано с печально известным лагерным скандалом Левитонов, и ждали новой местной сенсации. А может они просто болели за меня, искренне желая мне осознать собственную несносность и избавиться от нее.
– Итак, Майкл, – начал Макс, – как дела?
– У меня много проблем, – ответил я. – И многие из них, как мне кажется, связаны с моим отцом.
Собравшиеся зашевелились с явным интересом. Я вполне мог понять их желание увидеть меня в эмоциональном раздрае – я сам находил такое зрелище в отношении других людей весьма привлекательным.
– Я хотел бы перечислить их все, – продолжил я. – Но, боюсь, на это уйдет не меньше часа.
Зрители от души засмеялись.
– Когда начнешь, может оказаться, что все эти проблемы – лишь разные грани одной и той же сути, – сказал Макс. – В таком случае у тебя получится донести до нас твою мысль гораздо быстрее, чем ты думаешь.
