Он, разумеется, не то что Пи-Эм. Кроме лошадей и скота, не разбирается ни в чем и лишь благодаря усилиям жены выучился играть в бридж, да и то прескверно.
Тем не менее Лил старается выглядеть самой послушной и любящей женой, по крайней мере на людях. Никогда не позволяет себе перечить мужу. Если ему захотелось выпить, что случается довольно часто, она лишь снисходительно посмотрит на него и ни за что не отберет стакан.
А вот Нора всегда на равных с Пи-Эм. Он предпочитает так думать. В сущности…
— Признайся, у тебя что-то не в порядке… За стол! Яйца готовы.
Она знает. Она всегда знает. И вечно это показывает. Недаром она так красноречиво посмотрела на Дональда, когда тот нес тосты.
Взгляд ее означал: «Догадываюсь: ты взбесился потому, что я встала, и решил — из-за твоего приятеля. Ну и что? Разве я не имею права на любопытство?»
Вслух же она сказала:
— Эрик — самый симпатичный парень на свете. И хозяйничать умеет, как никто.
На мгновение Пи-Эм опешил: какой еще Эрик? Забыл, что накануне сам придумал брату это имя.
— Мы тут немножко поболтали, пока готовили завтрак.
Все это она делает нарочно. Чувствует: что-то не так и Пи-Эм не в своей тарелке. Полуголой она осталась тоже нарочно.
Другие женщины в долине напяливают на себя не больше тряпок, чем Нора, но у нее это получается особенно вызывающе. Круглый год, кроме тех случаев, когда она выезжает верхом, весь ее туалет состоит из коротеньких шортов, смахивающих скорее на купальные трусики, и чего-то вроде лифчика, откуда то и дело выскакивает то одна, то другая грудь. Ноги в сандалетах, обязательно без чулок; красные напедикюренные ногти.
Правда, сложение у нее как у мальчика: бедер почти нет, грудь не больше, чем у пятнадцатилетней девочки.
— Эрик говорит, друзья вряд ли заедут за ним.
При имени Эрик Пи-Эм всякий раз хмурится. Боится запутаться. Ему же неизвестно, что успел наговорить брат.
— Почему ты никогда о нем не рассказывал?
— А почему я должен тебе рассказывать обо всех своих знакомых по колледжу и университету?
— Не очень любезно по отношению к нему!
— Он знает: у меня скверный характер.
Самое удивительное, что Дональд слушает с таким видом, как будто все это совершенно его не касается. Лил находит его печальным? Нет, он не печален — он отвратительно равнодушен. Ни один мускул в лице не дрогнет. Сидит и спокойно ест яйца с беконом, словно у себя дома, рядом с Милдред и детьми. Смотрит куда-то в пространство, за окно, где снова зарядил дождь.
В конце концов, кто из них больше рискует? Это-то и приводит Пи-Эм в бешенство. Дональда, конечно, могут поймать. Ну и что? Он все-таки бежал из тюрьмы, верно? Хотя по логике должен был бы сидеть еще долгие годы. И виноват в этом он сам, а не Пи-Эм.
Этого Нора знать не может.
По-настоящему рискует он, Пи-Эм. Он никого не убивал. А ведь они родились от одних и тех же родителей, в одном и том же деревянном эпплотонском доме. Шансы преуспеть были у них тоже одинаковые.
Разве Дональд при всей своей отрешенности — ох уж этот его пресловутый печальный вид! — осмелился бы сказать, что Пи-Эм не прав?
Лучшее доказательство того, что начинали они с одинаковыми козырями, — их сестра Эмили, которая моложе обоих лет на пять. Точно Пи-Эм не помнит — мало жил с ней вместе и плохо ее знает. Она тоже пробилась, создала себе в Лос-Анджелесе солидное положение — занимает видный пост в одной косметической фирме, может быть, даже стала ее совладелицей.
Ради этого Эмили пришлось крепко поработать, и она, несомненно, во многом себе отказывала, как долгие годы отказывал Пи-Эм: если, без всякой помощи из дому, он закончил юридический факультет, то лишь потому, что вкалывал буквально дни и ночи.
А теперь Дональд поочередно наносит им визит и даже ухом не ведет.
«Милдред с детьми ждет по ту сторону границы; надеюсь, ты меня перебросишь?»
Эмили отдала ему всю свою наличность. Выходит, сочла, что это в порядке вещей?
Интересно, что бы она сказала, если бы, например, Пи-Эм, подхватив чуму или холеру, ввалился к ней, плюхнулся на ее постель и объявил: «Надеюсь, ты выходишь меня? А если заразишься сама, тем хуже».
А ведь положение совершенно то же самое. Даже почище: Дональд опаснее чумы.
И все-таки не успел он появиться и провести здесь несколько часов, как две женщины уже интересуются им, готовы помочь ему, взять его под защиту.
Лил Ноленд! Как это она сказала?
«В вашем приятеле есть что-то очень печальное».
А Нора, которая так гордится своей невозмутимостью и здравомыслием, вскакивает с постели в половине десятого утра и бежит готовить завтрак вместе с неизвестным ей человеком!
И в довершение подозревает собственного мужа в том, что он грязно ревнует ее к своему приятелю.
Зазвонил телефон. Нора поднялась, вышла в гостиную, но голос ее был слышен и в кухне:
— Да… Алло!.. Да, Лил… Нет, пока ничего не сказал… Едим яйца с беконом… Разумеется! Прекрасная мысль!.. Что? Алло! Не понимаю… Нет, не рассказывал… Он сегодня с утра дуется… Да… Правда?.. Мне так не показалось… Нет… Конечно, в полной норме…
Пи-Эм покраснел и невольно метнул яростный взгляд на брата, спокойно продолжавшего есть. Ему все ясно. Очевидно, секрет, доверенный им маленькой миссис Ноленд, привел ее в такое возбуждение, что она тут же бросилась звонить Норе.
— Сейчас поговорю с ним… Мы, во всяком случае, приедем… А потом вы все — к нам… Ну еще бы!.. Нет, не одета — никак с духом не соберусь… До скорого!
Вернувшись, она объявила, словно Пи-Эм и без того не догадался:
— Это Лил.
И, посмотрев на мужчин, иронически скривив уголки рта: эту мину она всегда делает, когда кажется сама себе особенно проницательной.
— Раньше чем через неделю не перебраться, — выпалила она.
— Не может быть!
— Точно! Рауль на своей лошади был последним, кому это удалось.
Дональд резко вскинул голову:
— Кто-нибудь переправился через реку?
Неслыханно. Он уставился на брата, словно требуя от него отчета. Это не ускользнуло от Норы. Как и то, что Пи-Эм, несмотря на все усилия, растерялся и лицо у него стало почти виноватым.
— Да, но верхом! К тому же Рауль — единственный, кто был способен перебраться сегодня утром. Он здесь родился, знает Санта-Крус как свои пять пальцев, но и то колебался добрых четверть часа. Я был при этом. Если бы он не решился, скот Пембертонов остался бы совсем без присмотра.
— А почему нельзя перебраться отсюда туда?
— Прежде всего, потому, что вода по-прежнему поднимается.
