— Нет. В коридоре было темно.
Он так старался глядеть прямо в лицо адвокату, что, казалось, твердил про себя: «Вы же видите, я не лгу! Клянусь вам, я его не узнал».
— Ну а потом что?
— Должно быть, тот мужчина меня увидел или услышал мои шаги…
— Значит, это был мужчина?
— Думаю, что да.
— А не могла это быть, предположим, Николь?
— Нет, ведь я только что попрощался с ней на пороге ее спальни…
— А что сделал этот мужчина?
— Бросился бежать по коридору. Потом вошел в одну из комнат и заперся на ключ. Я испугался и стал спускаться…
— Даже не попытавшись узнать, что случилось с Большим Луи?
— Да.
— Вы сразу же и ушли?
— Нет. Я остался на первом этаже и слышал, как вы подымаетесь.
— Значит, кроме вас, в доме находилось еще одно постороннее лицо?
— Я говорю правду!
Потом добавил скороговоркой:
— Я пришел просить вас, если только еще не поздно, никому не говорить, что я был здесь. Матери и без того много горя… А главное, все это свалится на нас… Мы небогаты…
Лурса не шевелился, свет от лампы, стоявшей рядом на письменном столе, как бы вставил его в оправу мрака, и от этого он казался еще шире, еще массивнее.
— Я хотел вам сказать также…
Эмиль Маню шмыгнул носом, потупился, потом вдруг быстро вскинул голову, и в этом движении снова почувствовался вызов.
— Я собирался просить у вас руки Николь… И если бы всего этого не произошло, я сумел бы добиться положения…
Он весь был в этом: деньги, положение, мучительный комплекс неполноценности, бремя, против которого он боролся всеми силами, но так неуклюже, что то и дело начинал дерзить.
— Вы рассчитывали уйти из книжной лавки Жоржа?
— А вы думаете, что я всю жизнь буду приказчиком?
— Ясно! Ясно! И вы, без сомнения, собирались переехать в Париж…
— Да, собирался.
— И делать там дела?
Эмиль Маню уловил насмешку в голосе адвоката.
— Не знаю, какие я делал бы дела, но, надеюсь, сумел бы устроиться не хуже других…
Так и есть! Ну вот он, этот болван, еще и разревелся!.. И виноват в этом Лурса, который не сумел подойти к нему по-человечески, теперь он уставился на мальчишку, и в его больших глазах читалась досада и невольная жалость.
— Я люблю Николь… Николь меня любит…
— Так я и думал, раз она принимает вас ночью в своей спальне.
Лурса не мог сдержаться. Это было сильнее его. И однако, он отлично понимал, что в представлении этого юноши он настоящее чудовище — одна уж обстановка кабинета чего стоила…
— Мы поклялись друг другу, что поженимся…
Обшарив все карманы, он вытащил носовой платок, ему удалось вытереть глаза, высморкаться, отдышаться, и тут только он решился посмотреть на Лурса.
— Как давно вы знаете Николь?
— Очень давно… Она часто приходила к нам в магазин менять книги.
— Там вы и познакомились?
— Нет… Я ведь простой приказчик!
Опять! С каким трудом он переносит свою жалкую участь.
— А потом о ней говорила мне мама… Мама к вам ходит… После смерти отца она преподает музыку и только поэтому смогла дать мне образование… Николь очень часто отменяла уроки, мама поэтому о ней и говорила. Николь в одиннадцать часов утра еще спит…
В иные минуты, как, например, сейчас, он, очевидно, был способен говорить вполне миролюбиво, откровенно.
— А в их компанию меня ввел Люска…
— Что это еще за Люска?
— Разве вы не знаете магазин его отца? Это напротив мужской школы… Там продают игрушки, шары, конфеты, удочки… А сын служит приказчиком в «Магазине стандартных цен»…
Почему упоминание мужской школы и торговца шарами заставило Лурса задуматься? В его время напротив школы не было магазина Люска; там на маленьком столике раскладывала свой товар славная женщина, тетушка Пино, торговавшая леденцами и винными ягодами…
Если бы в кабинете не сидел этот молодой человек, Лурса, возможно, подошел бы к зеркалу поглядеть на себя, потому что вдруг с удивлением почувствовал жесткую щетину, густо покрывавшую щеки и подбородок.
— Итак, с кем же познакомил вас этот самый Люска? И где?
— У Джо.
— А кто это Джо?
— Бывший боксер, он содержит «Боксинг-бар» у рынка…
Самое волнующее во всем этом было то, что сейчас Лурса жил как бы в двух различных планах. Само собой разумеется, Лурса был здесь, сидел за письменным столом, заполняя своим объемистым задом все кресло, перебирая неухоженными пальцами бороду. Справа от него стояла бутылка вина, позади была печурка, вдоль стен — книги, все привычные предметы на положенных местах.
Однако он впервые осознал, что он здесь, что он — Лурса, что ему сорок восемь лет и что он такой грузный, такой бородатый, такой неопрятный! И слушает то запинающуюся, то торопливую речь молодого человека, лишь украдкой поглядывая на него.
«Я тоже был таким же худым», — думал Лурса.
Но у него, Лурса, не было друзей. Он жил один. Источником его увлечения были идеи, философы и поэты. Возможно, от этого и пошло все зло. Он попытался представить себя таким, каким был, когда ухаживал за Женевьевой, представить себя с ней рядом.
А между тем Эмиль Маню, который и не подозревал, в каких эмпиреях витает мыслью его собеседник, продолжал рассказывать:
— Я явился туда в тот вечер, когда произошел случай с машиной. Ужасно я невезучий. Это у нас в семье. Мой отец умер в тридцать два года…
Лурса с удивлением услышал свой собственный вопрос:
— От чего умер?
— От воспаления легких, а заболел он в воскресенье, когда мы ходили на праздник авиации и вдруг начался дождь…
Кто же еще умер от той же болезни? Брат Женевьевы, но он был моложе, ему не исполнилось и двадцати четырех, а случилось это вскоре после женитьбы Лурса.
Сигарет на столе не оказалось, и это раздражало Лурса. Ему почудилось, что то время, когда с ним еще была Женевьева, и сегодняшний день разделяет вовсе не бездна, а стоячее болото, грязная лужа, в которой он барахтался и барахтается и поныне.
Ну нет, дудки! Вон, оказывается, куда увлек его этот нервозный, окоченевший от гордости мальчишка.
— Вы угнали машину, которая вам не принадлежала?
— Эдмон сказал, что они всегда так поступают, когда Дайа не может взять грузовичок…
— Ах так! Значит, обычно вы разъезжали на грузовичке колбасника?
