— Я целый день его принимаю.
— Вы ели?
— Нет.
— Вам что-нибудь сготовить?
— Стойте у окна.
— Сесть хотя бы можно?
Она подтащила к себе стул и боком села на него, по-прежнему отгибая рукой штору. Пятидесятидолларовой бумажки на столе не коснулась — наверное, ждала, что Уорд вспомнит о кредитке и попросит ее взять.
— Вы странный человек. Я вас побаиваюсь.
— Знаю.
— Тогда почему вы такой? Сознайтесь: вы нарочно ведете себя так?
— Нет, не нарочно. Следите за улицей. Я слышу шум.
— От Чарли вышли два клиента. Направляются в другую сторону.
— Узнаете, кто это?
— Нет, освещение слишком слабое. Вы кого-нибудь опасаетесь?
— Может быть.
— Почему?
Она говорила тихо, как с больным, сожалея, что он не дает ей выйти и сварить кофе. Рука ее, отгибавшая штору, начала неметь.
— Вы из Нью-Йорка?
— Нет.
— Со Среднего Запада?
— У меня что, тамошний акцент?
— Пожалуй. Впрочем, трудно сказать. Выросли в маленьком городе?
Он не ответил.
— Опасаетесь, как бы не стало известно, кто вы? Сидели в тюрьме?
— Нет.
Мейбл гнула свое, но не слишком настойчиво: так работают над шитьем — лишь бы время шло побыстрей.
— Боитесь угодить за решетку?
— Нет.
Она не сомневалась: Уорд говорит правду. Время от времени лицо его искажалось, и он хватался за правый бок.
— Почему вы не хотите, чтобы я дала вам попить горячего?
— После, когда Чарли закроет бар.
— Да там, наверное, никого уже нет.
С полчаса Джастин лежал, уставившись в потолок, но всякий раз, как Мейбл собиралась опустить штору, он останавливал ее.
— Чарли погасил свет.
— А кто идет по улице?
— Сандерс. Узнаю его спину. А теперь слышу, как открылась и захлопнулась дверь.
Штукатур жил на той же улице, позади своей заставленной стремянками мастерской.
— Могу я теперь сварить кофе?
— Да.
Вернувшись с кухни, она застала его у окна, где он дрожал в своей пижаме.
— Зачем встали? Сейчас же ложитесь.
Он повиновался, медленно выпил кофе и попросил дать ему пилюли: они у него в жилетном кармане.
— Мне тоже можно выпить кофе?
— Да.
Наступило молчание. Они слышали, как улеглась Элинор, вернулся и шумно приготовлялся ко сну молодой служащий. Затем Аврора тоже закрыла дверь, и теперь тишину нарушало лишь урчание машин, изредка доносившееся с Мэйн-стрит.
Уорд по-прежнему смотрел лихорадочными глазами в потолок; на щеках у него проступили красные пятна — явный признак температуры; Мейбл дремала, бросая иногда для его успокоения беглый взгляд на улицу.
Она спрашивала себя, когда же он заснет и ей можно будет вернуться к себе. И все время думала о пятидесятидолларовой бумажке на столе.
— Купили? — тихо спросил Джастин, не глядя на нее.
Она сразу поняла и отвернулась. Но, чувствуя, что он с затаенным дыханием ждет ответа, пробормотала наконец:
— Да.
Минуты шли одна за одной, похожие на медленно падающие капли. Потом с кровати совсем тихо — от страха или стыда? — донеслось:
— Принесите их, ладно?
Услышав, как подруга что-то ищет в темноте, Аврора проснулась. Ничего не сказала, не пошевелилась, но поняла, что Мейбл открывает ящик с туфлями, догадалась даже, что та взяла в шкафу узенький кожаный ремешок. Это произвело на нее такое впечатление, что она просто оцепенела и пролежала так без сна больше часа, пока не услышала в комнате шорох одежды.
— Это ты? — спросила она, не решаясь сказать Мейбл, чтобы та зажгла свет.
— Я, — устало отозвалась Мейбл. И добавила: — Заснул.
VI
Чарли поговорил об этом только с заведующим почтой: он знал, что тот не поднимет его на смех. Маршалл Чалмерс был южанин из-под Атланты в Джорджии. Он один снимал шляпу, когда в баре появлялась женщина, даже когда Джулия на минутку выходила из кухни помочь мужу; замечали также, что он вздрагивал всем телом, если Дженкинс, негр-рассыльный из аптеки, садился рядом с ним, хлопал его по плечу и бросал:
— Хэлло, старина Марш!
Чалмерс был холостяк, но с девушками не водился и редко ходил на вечеринки. Раз в неделю он отправлялся на машине в Сент-Стивенс по ту сторону границы, напротив Кале, где у него, по слухам, жила приятельница, но никогда не рассказывал о ней, а если на этот счет отпускались шуточки, сразу хмурился. Почти всегда у него под мышкой торчали книги необычного формата и без пестрых переплетов.
— Это называется мазохизм, — ответил он, когда Чарли рассказал ему о туфлях на высоком каблуке.
Снял очки, протер толстые стекла и смущенно пояснил:
— Понимаете, мазохист получает наслаждение, когда его унижают, бьют. От Уорда я ожидал бы скорее прямо противоположного. Его легко принять за садиста. Неудачники, подавленные сознанием своей неполноценности, часто склонны брать реванш у проституток.
— Мейбл не проститутка.
— Вы правы, — согласился Чалмерс.
Чувствовалось, однако, что как южанин он смотрит на вещи по-иному.
— Во всяком случае, ему не сладко. Не хотел бы я оказаться в его шкуре.
— Он нас ненавидит.
— Возможно. Даже вероятно. Но ненависть его не направлена лично против вас, меня или кого-то еще из встреченных здесь. Она носит более всеобъемлющий характер, и я не удивляюсь, что он в ней замкнулся.
— Пытается за что-то всем отомстить, так?
— Если хотите.
Но на другой же день попытка столковаться с Чалмерсом окончилась для Чарли унизительной неудачей. Уорда не видели уже двое суток: он не выходил из своей комнаты у Элинор Адамс.
Врача вызвать отказался и не пускал к себе никого, кроме Мейбл.
Утром она зашла за его пальто к Чарли, всем своим видом показывая, что не склонна к разговорам.
— Ему лучше?
— Немного.
— Скоро он начнет выходить?
После истории с каблуками и объяснений почтаря Чарли в известном смысле проникся уважением к рыжей маникюрше, в которой раньше видел только девчонку. Он словно пытался прочесть у нее на лице и в глазах стигматы чего-то таинственного и чуточку страшного; так же теперь смотрела на подругу и Аврора.
