Он был отпрыском самой старинной семьи в округе, и городской парк, в который со временем превратился ее сад, до сих пор называли парком Кэнкеннена. Он жил один под присмотром почтенной экономки, знавшей его мальчиком; дом его, насчитывающий самое меньшее дюжину комнат, был набит старинными вещами и совершенно запущен — Боб не давал себе труда привести его в порядок.
Трезвым Кэнкеннена видели редко. Пить он начинал с самого утра — еще лежа в постели; по его выражению, «прополаскивался». Употреблял Боб исключительно коньяк, притом определенной марки, которую благодаря ему можно было найти во всех барах округа. В иных ее даже называли «Кэнкеннен».
По профессии адвокат, практики фактически не имел; одно время занялся политикой, был избран мэром, но скоро это ему опротивело, и он подал в отставку.
Высокий, дородный, с лицом, заросшим густой рыжей, коротко подстриженной бородой, он сильно смахивал на кабана. Ворча, кашляя, отхаркиваясь, рассказывал пронзительным голосом чудовищные вещи и обожал шокировать пуританскую часть населения, к которой принадлежала его родня.
— …целых две? И у малышки тоже младенец? Ну и хват же этот твой Юго. Наши светские старухи изойдут слюной, как улитки слизью!
На этот крючок и подцепил его Чарли, хорошо изучивший Боба. Теперь все зависело от того, не переберет ли он вечером коньяку, что за погода будет утром в понедельник и какая книга окажется у него под рукой перед отходом ко сну.
Он ведь и на зимнюю спячку залегал для того, чтобы ему не мешали читать. Получал каталоги от всех бостонских издательств, считавших его своим лучшим клиентом, выписывал книги из Европы, и они валялись по всему дому на мебели и на полу: старой экономке запрещалось к ним прикасаться.
— Я жертва человеческого разума! — комично вздыхал он иногда.
В понедельник, в семь утра, Майка доставили из городского участка в тюрьму при окружном суде, заставили принять душ и переодели в арестантскую куртку и штаны из выцветшей коричневой ткани с аббревиатурой округа и номером.
В половине десятого два охранника надели на Юго наручники и в таком виде препроводили его в помещение мирового суда, где уже дожидалось человек десять задержанных за превышение скорости или вождение в нетрезвом состоянии.
Зал с выбеленными стенами, звездным флагом и отполированными временем скамьями чем-то напоминал школьный класс. Один глаз у Майка полностью заплыл, губы распухли. Увидев Чарли в обществе верзилы, исполненного, казалось, самых кровожадных намерений, Юго отвернулся; еще больше он растерялся, когда Чарли подсел к нему.
— Слушай внимательно, Майк: это очень важно. Когда спросят, есть ли у тебя адвокат, отвечай, что выбрал Боба Кэнкеннена. Впрочем, он сам все за тебя скажет. Я с ним и пришел.
Юго сделал протестующий жест, он, без сомнения, дорого бы дал, чтобы никто, а уж Чарли — подавно, не видел его в таком плачевном состоянии.
— Насчет расходов не волнуйся. Кэнкеннен богат и денег с тебя не возьмет. Это друг. А теперь запоминай, что я скажу. Что бы ни делал этот человек — все тебе на пользу, ясно? Ты не знаешь законов, а он знает. Ты ведь не хочешь, чтобы Елицу держали в исправительном доме, пока ей не стукнет двадцать один, а твоего малыша сдали в приют?
Майк ничего толком не понимал, да и не пытался понять: его слишком пугали люди, сновавшие мимо него, а главное — маленькая приоткрытая дверь с надписью: «Вход воспрещен».
— Ну, ладно. Ни о чем не беспокойся. Только не мешай Бобу, и все будет хорошо.
Чарли опасался, как бы в суд не пожаловал Джастин; Юго, наверное, тоже ждал этого, но Уорд не появился. Судья сел на свое место, и все совершилось очень быстро. Судья торопливо прочел несколько невразумительных фраз, посмотрел на Майка, но, увидев, что к столу приближается Кэнкеннен в шубе, держа в руке шапку, перевел взгляд на адвоката.
— Я беру на себя защиту и прошу перенести разбирательство на январь, — заявил Боб и вполголоса бросил судье, своему дальнему родственнику: — Я шокирую тебя, Дик?
Тот полистал записную книжку:
— Девятнадцатого января?
— Годится.
— Надеюсь, об освобождении под залог не ходатайствуете?
Кэнкеннен покачал головой, и все кончилось. Майк, с которого сняли наручники, поставил крест на какой-то бумаге и вернулся в тюрьму, расположенную в конце коридора и отделенную от окружного суда решеткой.
Адвоката ждал на улице старый лимузин, служивший ему уже пять лет, так что запчасти приходилось выписывать из Детройта. Подушки были еще из натуральной кожи, фары медные, дверцы украшены крошечными инициалами владельца.
— Думаю, что, если вы придете один, женщины меньше перепугаются, — сказал ему Чарли, спускаясь по ступеням подъезда. — Вопрос в одном — как сделать, чтобы они вас поняли.
Чарли вернулся к себе, застал Джастина на обычном месте, ограничился легким кивком и принялся за работу. Наводя порядок в ящиках и вытирая полки, он что-то напевал себе под нос: как и Кэнкеннен, бармен был убежден, что подложил Уорду изрядную свинью.
Время шло, настроение у Чарли постепенно портилось, но около часу дня позвонили откуда-то издалека.
— Девица подкрепляется в здешнем кафетерии, — сообщил Боб, говоривший из приморского городишки, где он сделал остановку. — Для себя разыскал местечко получше: тут подают не только молоко, кофе и кока-колу, так что я подзаряжаюсь. Младенец, слава богу, в норме. Почти всю дорогу сосал мамашину грудь. Представляешь, как я выглядел со стороны? Позвонить раньше не мог: неоткуда было. Как и следовало ожидать, я ошибся дорогой, и нас занесло в неописуемые Палестины.
— Она легко согласилась уехать с вами?
— Легче, чем я рассчитывал. Я отчаянно жестикулировал, пустил в ход все известные мне иностранные слова, включая латинские и греческие. В конце концов она нацарапала на клочке бумаги имя и адрес своего папаши. Другая не хотела ее отпускать, и был момент, когда казалось, меня постигнет неудача. Но малышка, по-моему, сообразила, что у нее есть полный шанс расстаться со своим бэби, а возможно, и угодить за решетку. Нас, во всяком случае, она явно считает дикарями. «Не трогать, мы никого не трогать, — твердила она. — Мы приезжать свободный страна…» — Пошевеливайтесь, молодой человек! То же самое, конечно.
— Что? Что вы говорите?
— Это я типу, который тут за бармена. Втолковываю, чтобы принес подкрепляющего… Самое удивительное — я ни разу не угодил в аварию. Везу с собой клетку с цыплятами, другую — с кроликами и лишь с трудом отбоярился от козы.
На прощание женщины со слезами расцеловались, и, ей-богу, было занятно смотреть, как та, что осталась в одиночестве, стоит на куче мусора и молча машет нам рукой.
Не уверен, что разыщу деревню, название которой написала малышка: в этой глуши никто ни черта не знает, а я уже битый час пробиваюсь сквозь туман. Мечтаю вернуться засветло: насколько помнится, в последний раз, когда я сидел за рулем, фары у моей тачки не работали.
