Деталей Жюстен не помнил. Так или иначе, четыре или пять человек завладели пятью-шестью сотнями тысяч долларов, не оставив ни малейшего следа.
Потом долгие годы полиция исподволь вела следствие. Под подозрение было взято несколько человек, посещавших один из баров в нижней части города, и день за днем за ними велась слежка.
Но ни один из них не разменял ни одного доллара, в котором не мог бы отчитаться. Ни один не выдал себя какой-нибудь крупной тратой.
Всем банкам, всем большим магазинам были сообщены номера купюр. Прошло около десяти лет, но ни одна из них не попала в обращение ни в Америке, ни за границей.
Через несколько недель истекал срок давности: по американским законам, если преступление совершено без кровопролития, через десять лет преследование по делу прекращается.
И вот тогда-то один провинциальный банк сообщил, что к ним поступила купюра указанной серии достоинством в десять долларов. Через торговца, сдавшего банкнот, удалось напасть на след одного из преступников, и всего за пять дней до истечения срока вся банда была арестована.
Выяснилось, что пятеро мужчин, проявив невероятную стойкость, долгие годы жили в нужде, хотя каждый обладал состоянием, зарытым — если Кальмару не изменила память — на кладбище.
Но один из них в последнюю минуту не выдержал. У него не то заболела жена, не то малыш, и он, дождавшись ночи, взял из тайника несколько купюр.
Нельзя забывать об этой истории! Правда, Кальмар не был злоумышленником. Он ничего не крал. И не сталкивал человека с поезда в Симплонском туннеле, не душил маникюршу голубым шелковым шарфом в ту минуту, когда она одевалась, чтобы выйти из дому.
Чистый случай вложил ему в руки состояние, которое никому не принадлежало. И чем больше он об этом думал, тем оптимистичнее становились его выводы.
Несомненно, незнакомец, ехавший с Кальмаром в поезде, выбрал его не случайно. Иначе почему бы он почти всю дорогу с такой настойчивостью расспрашивал его о нем самом, о его близких, работе, вкусах, привычках?
Жюстен потом даже упрекал себя за то, что был слишком болтлив, что позволил столько выведать и так охотно рассказывал о себе, не проявив при этом сам ни малейшего любопытства.
Теперь-то ясно, что такого подробного допроса вовсе не требовалось, если бы поручение оказалось столь простым, как это поначалу показалось Кальмару, то есть таким (он еще подумал об этом в Лозанне), которое можно было доверить первому попавшемуся рассыльному. С таким делом мог бы, например, справиться любой из вокзальных носильщиков.
А поскольку его попутчик уклонялся от разговоров о самолете, на котором должен был лететь, не значило ли это, что самолет был только отговоркой?
Следовательно, он либо уже тогда задумал воспользоваться темнотой в туннеле, чтобы покончить с собой, либо знал, что подвергается опасности, и предвидел, что может не доехать до места назначения?
И почему вдруг, если только не было крайней нужды, он отправился в туалет именно в тот момент, когда поезд шел по одному из самых длинных в Европе туннелей? Ведь он ни разу не выходил из купе от Венеции до Милана и от Милана до Домодоссолы.
А может быть, у него было какое-нибудь таинственное свидание в конце коридора или в другом купе? И все же версия о самоубийстве казалась более правдоподобной. Не подтверждалась ли она тем, что труп не смогли опознать? Не постарался ли незнакомец, прежде чем выпрыгнуть, уничтожить все бумаги и паспорт, который Жюстен видел у него на итальянской границе?
И если он выбрал Жюстена, хотя пассажиров в поезде было достаточно, значит понимал, что поручение было не такое уж простое, как это казалось на первый взгляд.
Предвидел ли он возможность смерти Арлетты Штауб? И если да, то не стремился ли избежать шумихи, дабы не впутать в это дело других лиц, что вполне могло случиться, если бы Кальмар, как дурак, отнес эти полтора миллиона в полицию и обо всем рассказал?
Словом, версия о самоубийстве вполне устраивала Кальмара. Он постепенно ее оттачивал, и с каждым днем она становилась все правдоподобней, пополнялась всяческими подробностями. Так, например, в какой-то момент, перед тем, как вручить Кальмару ключ, пассажир якобы сказал, глядя ему в глаза: «Я знаю, вы порядочный человек, месье…»
Почему так не могло быть в действительности? Это становилось действительностью.
И действительно так было. Ведь из-за грохота поезда и шума ветра, колыхавшего штору, они не расслышали многих фраз. Теперь Кальмар был почти уверен, что незнакомец произнес эту фразу.
Впрочем, это уже не имело значения. Самый сложный вопрос был решен. Кальмар убедил себя раз и навсегда, что ни в чем не виновен, и больше об этом не думал.
И все-таки остались заботы, от которых не так-то легко было избавиться. Например, в воскресенье, когда они, по обыкновению, ехали в Пуасси, жена, сидевшая в машине рядом с ним, сначала обратила внимание на то, что уже желтеют листья. Затем, когда они проехали еще несколько сот метров, вздохнула:
— Жизнь нынче еще больше вздорожала… Просто ужасно!
Он не ответил, фраза ответа не требовала, и он знал, что продолжение не замедлит последовать.
— Вчера я была на авеню Ваграм и остановилась возле магазина, где раньше были вполне доступные цены. В витрине выставлен очень скромный костюмчик цвета опавших листьев. Он очень бы мне пошел. Немного напоминает костюм, какие продают у «Шанель». Кстати, в том самом магазине я купила себе в прошлом году зеленое шерстяное платьице… Вхожу, спрашиваю, сколько стоит… Угадай…
— Ну откуда же мне знать…
— Триста двадцать девять франков!.. Триста двадцать девять франков за костюмчик, который видишь на каждом шагу…
— Ты не купила?
— Да ты с ума сошел? Ты понимаешь, что говоришь?
— Я считаю, что если он тебе нравится, то ты зря… Завтра же купи его…
Триста с чем-то франков! Что значит такая сумма для обладателя более полутора миллионов?
— О чем ты только думаешь! Можно подумать, что ты не знаешь цену деньгам? Ты что, забыл, что скоро надо покупать детям всю зимнюю одежду, — просто с ума сойти, как они растут…
Ему вдруг стало жаль ее, жаль их всех. Долгие годы он жил, не отдавая себе отчета в том, сколь скромным был уровень их жизни. В детстве, конечно, ему хотелось иметь кучу вещей, но они были недоступны для него, особенно после смерти отца. Даже мороженое ему покупали только по воскресеньям и большим праздникам.
Он всегда носил обувь грубее, чем у большинства товарищей по колледжу, так как ему покупали то, что попрочней. На новый костюм он имел право только раз в год, на новое пальто — раз в два года, даже если он из них вырастал.
Первое время после женитьбы они жили очень стесненно, особенно в последние дни месяца, и можно по пальцам пересчитать, сколько раз они завтракали или обедали у Этьена — в более чем скромном ресторане.
