— Еще ты себе купишь костюм за триста тридцать девять франков на авеню Ваграм. А остальное…
— Остальные деньги, вернее, часть из них — ведь нужно подумать и о будущем — мы истратим на ремонт квартиры. Давно уже пора привести квартиру в порядок…
Впервые с тех пор, как они стали проводить воскресные дни в Пуасси, она, краснея, как девушка, закрыла дверь на задвижку и легла рядом с мужем.
— Ты не будешь больше играть? Обещаешь?
III
Кальмар купил себе новый костюм, новое пальто и новую шляпу, но это его нисколько не радовало, более того: ему почему-то стало стыдно, когда он во всем новом пришел на работу.
Чтобы избежать насмешек Боба, потешавшегося над его пиджаком в клетку, Кальмар заказал скромные, но очень дорогие вещи и, внутренне потешаясь, даже обратился к знаменитому портному Шаллана.
Когда он был подростком, ему приобретали все новое раз в год, на Пасху, — только пальто покупалось на праздник Всех Святых.
Детям Кальмар купил новую одежду, и они — так же как радио и телевидение — только и говорили теперь, что о Рождестве. Впрочем, приближение праздника уже чувствовалось; во всех витринах были выставлены елки, через торговые улицы протянуты светящиеся гирлянды, а перед собором Парижской Богоматери стояла гигантская ель, самая большая в мире, как утверждала пресса.
Доминика была в восторге от своей шубы из дикой кошки, и в этой шубе и в новой шляпке, которая очень шла к ее светлым волосам, молодая женщина выглядела еще более хрупкой и миловидной. В облике ее появилась какая-то нежность и мягкость, она напоминала щеголих со старинных гравюр, закутанных в меха и сидящих в санях, зябко засунув руки в муфту.
Но была ли она и в самом деле так нежна и мягка?
Конечно, она беспокоилась о здоровье мужа, тревожилась, когда видела, что он взвинчен или подавлен, а это теперь случалось с ним нередко, хотя он и сам не мог бы объяснить почему.
Это был уже не только страх перед тем, что лозаннская история может плохо кончиться. Мысль о банкнотах, лежавших в чемоданчике, отошла у него на задний план. Он уже по привычке каждые четыре-пять дней машинально переносил чемоданчик с одного вокзала на другой и, случалось, по ошибке отправлялся не на тот вокзал — вместо Лионского, где лежали его сокровища, ехал на Сен-Лазарский, а потом вдруг спохватывался.
Он пил ради того, чтобы пить, и, по мере того как приближались праздники, настроение у него становилось все более подавленным.
— Нет, дети мои, мы не можем ехать в горы. У вас есть каникулы, но ведь у взрослых их нет.
Биб продиктовал сестре длинный, на целую страницу, список подарков, которые ему хотелось бы получить к празднику, в том числе, конечно, и рыцарские доспехи, которые он видел в «романах с продолжениями», передававшихся по телевидению.
— Теперь, когда наш папа зарабатывает много денег…
Чтобы объяснить причину появления всех обновок, мать им как-то сказала:
— Ваш папа так хорошо работал, что патрон решил повысить ему жалованье.
— Мама, а что значит «повысить»?
— Теперь папа будет получать каждый месяц больше.
— Значит, мы скоро переедем на другую квартиру?
— Почему вдруг тебе это пришло в голову?
Биб, конечно, вспомнил разговор родителей, полагавших, что их никто не слышит. Они часто предавались мечтам о том, что, «когда будут богаты», купят домик в окрестностях Парижа или квартиру в новом доме, как у Шаллана.
А Жозе сказала отцу, отведя его в сторонку:
— Спасибо, папа, за все, что ты для нас делаешь, только я не хочу, чтобы ты сильно уставал.
Девочка замолчала, а потом со смущенным видом добавила:
— Не смейся, если я говорю глупости. Я всегда о чем-нибудь думаю и очень часто о тебе. Правда ли, что от усталости можно умереть?
— Кто это тебе сказал?
— Никто. Просто я часто слышу, как мама говорит, вздыхая: «Я умираю от усталости». А ведь у мамы не так много работы и не так много забот, как у тебя. Служить труднее, чем учиться в школе, верно? Но и в школе, особенно когда мы занимаемся арифметикой, я иногда так устаю, что даже хочется плакать, и я спрашиваю себя, не умру ли я сейчас, вот положу голову на парту и умру… Скажи, так никогда не бывает?
— Успокойся, детка. Хоть мама вам так и говорит, когда вы вечером очень шумите, но у меня на работе не труднее, чем у вас в школе…
Погода была пасмурная. Часто шли дожди. Даже и в сухую погоду небо было белесое и ветер гнал по улицам пыль.
Кальмару было грустно — неизвестно почему, и он чаще обычного вспоминал о занятиях в лицее Карно, о жизни, которую тогда вел и которой положил конец какой-то Мимун.
Кем он стал, этот Мимун? Достиг ли он, как отец, высоких чинов и сделал политическую карьеру? Может быть, в один прекрасный день он станет министром? Что ж, вполне возможно, но мысль об этом почему-то огорчала Кальмара.
Было время, когда тайна, которой он вынужден был окружать свои поступки — ведь он не мог даже просто развернуть «Трибьюн де Лозанн», — возбуждала его. Но теперь он задумывался над тем, стоит ли так продолжать.
И еще он часто думал о том… Но эту мысль трудно выразить. Из всего огромного состояния, лежавшего в чемоданчике, купленном на бульваре Бомарше, он вытащил за все время только несколько купюр. А там лежало еще столько, что можно было купить десять домов в деревне или десять квартир, как у Шаллана. Вся семья могла бы жить на юге, а он мог бы ничего не делать, разве что заниматься рыбной ловлей.
Никогда, даже в детстве, он не ходил на рыбалку — может быть, из-за профессии отца и из-за того, что самого его звали Червяк.
И сейчас он испытывал даже не огорчение. А скорее усталость, меланхолию, которую он бы назвал «космической».
Он жил в городе, где было более пяти миллионов мужчин, женщин и детей. Четыре раза в день он вливался в поток машин, направлявшихся неизвестно куда. Каждый куда-то ехал. Куда-то спешил. Каждый работал, чтобы купить себе ту или иную вещь. По телевидению восхвалялись прелести зимнего спорта, путешествия по Средиземному морю и по другим не менее соблазнительным местам.
Но после поездки в Венецию мысль о Средиземном море вызывала в нем отвращение. Он никогда не занимался зимним спортом и не представлял себя на лыжах, ведь он бы падал каждые пять метров, к великой радости детей.
Он предпочитал сидеть у себя на квартире на улице Лежандр, хотя это была не совсем его квартира. Она была записана не на имя Кальмара, а на имя Лаво.
Доминика по отцу была Лаво и продолжала ею оставаться. Доказательство: ее страх, что он начнет играть на скачках, как играл ее дед, который с таким же успехом мог потерпеть крах из-за своей нерадивости.
