Сперва он решил, что уйдет. Но куда? Снять меблированную комнату, пока не подыщется другая квартира? Тогда надо забирать мебель, сдавать на хранение.
Из старой обстановки у Эмиля оставалась кровать, его кресло в гостиной, телевизор, а на втором этаже бюро с откидной крышкой, рождественский подарок Анжелы за год с небольшим до несчастного случая. Теперь опять близилось Рождество.
Он больше не примет подарков от Маргариты — она обычно дарила ему домашние туфли, рубашки, носки. И сам ей ничего больше не подарит. Между ними все кончено. Она показала, какова она на самом деле; он-то уже не раз подозревал, что кроется за ее слащавыми манерами.
Буэн налил себе третий стакан. Ему не хотелось оказаться наверху вместе с ней. Пускай себе спит. Пускай исходит злостью. Он ей больше ни слова не скажет. Оба они старики, хотя в повседневной жизни и не сознают этого. Через несколько лет им умирать. Так неужели из-за кота, подобранного однажды вечером на улице…
Ну-ну, не разнеживаться! Дело не только в Жозефе. Она метила не в кота, а в него, Эмиля. Как только он вошел в этот дом, вернее, сразу же после свадьбы, он понял: Маргарита решила, что все должно идти по-старому.
Когда-то Дуаз-дед (звали его Артюр, он носил бакенбарды, редингот и непомерно высокие воротнички, как на фотографиях в альбоме) основал кондитерскую фабрику Дуаза на улице Гласьер и мало-помалу довел ее до процветания.
У него был только один сын, Себастьен, и дочь Элеонора: ее пожелтевшее фото также хранилось в синем кожаном альбоме с медными уголками и цветком из медной проволоки и эмали на переплете. Элеонора умерла в тринадцать лет от туберкулеза, который позже свел в могилу и мать Маргариты. Себастьен женился, когда ему было уже под сорок и у него наметилось брюшко; он тоже носил редингот и часы на двойной цепочке с брелоками.
Постепенно выработался дуазовский образ мыслей, установилась дуазовская атмосфера, сложились семейные ритуалы. Тупик был застроен в те времена, когда на дома смотрели как на самое надежное помещение капитала, и в Париже и его окрестностях повсюду, как из-под земли, поднимались целые улицы. Позже Себастьен заказал фонтан, и слово «тупик» было изъято из употребления; теперь на бело-синей табличке, а также на почтовой бумаге и визитных карточках можно было прочесть: «Сквер Себастьена Дуаза».
Старый Артюр умер. Жена Себастьена тоже. В доме осталась только его дочь, Маргарита, и отец вывозил ее, наряженную в платье с вышивками и кружевами, на Елисейские Поля, в Булонский лес. Сохранилась фотография, на которой они запечатлены в наемном ландо. В отличие от старика Артюра Себастьен не все время посвящал кондитерской фабрике. Он бывал в клубах, днем охотно ездил на скачки — с биноклем через плечо, в сером котелке.
У Маргариты была гувернантка, мадемуазель Пике. В доме держали кухарку и прислугу, приходившую несколько раз в неделю. К девочке-подростку ходил Фредерик Шармуа, молодой человек, учивший ее играть на рояле; в конце концов она вышла за него замуж.
Словом, жизнь устоялась, и дом казался надежно защищенным от всякого вторжения извне. Однако на улице Гласьер работал некий Виктор Сальнав, начинавший бухгалтером у Артюра. Со смертью старика его влияние стало расти, и вскоре он ввел в дело своего сына Рауля.
Что там, собственно, произошло? Маргарита говорила о тех событиях туманно, сплошными намеками. Эмиль с трудом вытянул из нее признание в том, что в семье у них две женщины умерли от туберкулеза. Когда же он спросил, не был ли ее отец игроком, она ответила с невинным видом:
— Игроком? С какой стати?
Дуазы и после смерти должны были оставаться безупречными. Все семейные рассказы окрашивались в пастельные или акварельные тона. Все было прозрачно, изящно, как поэтический профиль мужа-скрипача.
Так или иначе, а Себастьен Дуаз оказался под угрозой банкротства, что звучало еще омерзительней, чем туберкулез.
Чтобы избежать скандала, несмываемого позора, он предпочел передать предприятие отцу и сыну Сальнавам, так что теперь Рауль Сальнав, отец которого умер, царил на улице Гласьер и на набережных Иври, где возвел новые корпуса.
И каким только ветром занесло в этот дом сына шарантонского каменщика, мужлана, командовавшего рабочими на стройке? Разве Маргарита то и дело не давала ему понять, какая непроходимая пропасть их разделяет?
Она вышла за него, боясь одиночества, боясь, что некому будет в случае надобности о ней позаботиться, и потому, что в доме нужен мужчина — должен же кто-нибудь колоть и носить дрова, выносить мусорный бачок! А может быть, ее, стареющую вдову, волновала близость мужчины, который чуть не каждый день приходил к ней на чашку чая?
С этим ничего не вышло. Она вся напряглась в первый же раз, когда он стал искать с ней близости, и две кровати стали символом их неудавшегося союза.
В сущности, Эмиль оказался самозванцем, и в глубине души Маргарита, наверное, винила его за то, что он втерся к ней в дом хитростью. Как будто она не позвала его сама!
Однажды жарким августовским утром Буэн сидел у окна. При Анжеле он, бывало, брал отпуск, ехал с ней к морю или в деревню. Овдовев, он редко уезжал из Парижа. Что ему делать одному вне дома?
Внезапно через дорогу от него Маргарита драматическим жестом распахнула дверь. Было десять утра. По всему тупику проветривались на подоконниках одеяла, простыни, матрасы. Она тревожно озиралась, искала, к кому бы обратиться, и видно было, что она совсем растерялась.
— Сударь! — окликнула она его с тротуара.
Он встал.
— Вы не могли бы спуститься? Скорее, а то весь дом затопит.
Он, в чем был, без пиджака, спустился и перешел дорогу:
— Что случилось?
— У меня в ванной хлещет вода! Я ничего в этом не смыслю.
Эмиль поднялся по лестнице — дом был ему незнаком, но похож на тот, из которого он вышел. В ванной прорвало трубу, оттуда бил гейзер почти кипящей воды.
— Инструмент у вас найдется? Шведский ключ?
— Вряд ли… Нет… Я никогда этим не занималась. В подвале были какие-то инструменты, но они заржавели, и я от них избавилась.
— Сейчас вернусь.
Дома он взял все, что требовалось.
— Где водомер?
— Под лестницей. Господи, сейчас протечет на потолок!
Через пять минут вода перестала течь.
— Дайте ведро и тряпку.
Ванная на несколько сантиметров была затоплена, и, не слушая возражений женщины, он тщательно собрал воду.
— Прошу вас, не надо! Мне неудобно, что я вас позвала… Это не мужская работа!
— Вам тоже хочется вымокнуть?
Он работал быстро, без суеты, как человек, всю жизнь все делавший своими руками.
— А у вас есть чистое полотенце?
Он навел порядок, и, когда закончил, ванная выглядела так, словно ничего и не случилось.
