Альбом постоянно красовался на рояле, словно невесть какое сокровище. Буэну туда доступа не было. Ни разу она не попросила у него фотографию. С тех пор как они поженились, ни разу не предлагала ему сходить к фотографу.
На весь альбом — один-единственный пес с ухоженной шерсткой, породистый, в изысканности не уступающий мужу-скрипачу. Больше никаких животных. Для них места не нашлось, кроме попугая, — Маргарита купила его через несколько недель после смерти мужа, в качестве заместителя.
Попугай был неговорящий. Но так оно, наверное, и лучше. Разве Шармуа разговаривал? Он давал уроки скрипки. Вечерами облачался во фрак, надевал белый галстук, шел на станцию метро «Данфер-Рошро» и ехал в Оперу, куда гордо вступал через служебный вход.
— К чертям!
Эмиль бесился. Ему было тошно. Маргарита попала в самое уязвимое место, и он не находил никакого средства ей отомстить. Он ее ненавидел. Презирал.
— Гадина, сущая гадина.
Он жалел об Анжеле, готов был плакать по Анжеле, говорить с ней, просить у нее утешения. Анжела была женщина, настоящая женщина, баба, а не порождение мерзких бисквитов. Его передергивало при одной мысли о бисквитах Дуаза, особенно о тех, которые именовались «французскими деликатесами». Напыщенное, слащавое название, прекрасно обрисовывающее характер этой семейки!
На самом деле на улице Гласьер изготовляли дешевку, сласти, каких никто для себя не купит: таким угощением запасаются, когда идут в гости и не знают, какой бы другой подарок принести детям. «Французские деликатесы» пекли из обычного теста. На вкус они напоминали песок. Но их покрывали слоем разноцветного сахара, на котором были выложены, опять-таки из сахара, цветы и узоры.
Когда Эмилю шел не то пятый, не то шестой год и он играл на улице, старуха соседка обожала звать его из окна:
— Иди сюда, малыш! У меня есть для тебя что-то вкусненькое!
Она шла за коробкой бисквитов Дуаза, открывала ее, словно ларец с драгоценностями, и приговаривала, ожидая, что малыш придет в восхищение:
— Выбери себе штучку!
Она жила одна. В квартале ее считали малость помешанной, поговаривали, что в прошлом она была актрисой. Она красилась — одна на всей улице, и Эмиль почти боялся ее подведенных глаз.
— Шлюха!
Буэн не был пьян. Маргарита боялась спуститься вниз. Время от времени он слышал над головой легкие шаги. Шаги эти словно притворялись. Все в ней притворное.
— Будь любезен, Эмиль, выйди! Коко пора немного поразмяться.
Попугая, разумеется, звали Коко. Глупая, злая птица. Он тоже не прощал Буэну, что тот захватил дом да еще привел с собой непонятного зверя.
Эмиль пережевывал свои обиды. Вино подстегивало его. От вина ему легчало. Как подкидывают в очаг чурку за чуркой, так он припоминал все новые оскорбления и наконец встал, решив показать ей, что он за человек.
Была ли у него определенная цель, когда он нетвердой походкой входил в гостиную? Начал с того, что поднял ставни, к которым сегодня с утра еще не притрагивались. Снег уже подтаивал, хотя еще лежал пятнами на тротуарах, по обе стороны мостовой. Какой-то мальчишка пробовал прокатиться по нему, и Буэн удивился, что снаружи, как в любой другой день, продолжается жизнь.
Канализационный рабочий у люка хлопал в ладоши, чтобы согреться. Он заметил за шторой Буэна и, наверное, позавидовал ему, как будто и сам в свое время не доживет до шестидесяти пяти лет и пенсии. А потом? Что с ним будет потом?
Спустится ли наконец Маргарита? Она слышала стук ставень. Эмиль представлял себе, как она прижимает ухо к двери спальни. Она всего опасается, а его — в особенности.
Попугай в клетке испустил один из своих пронзительных воплей. Буэн обернулся, взгляд у него стал жестокий и злой. Пора и ему стать злым. Жена должна быть к этому готова: не зря же она вечно рассуждает о справедливости.
Пристально глядя на птицу, внимательно смотревшую на него, он шагнул к клетке. Открыл ее, осторожно протянул руку. Попугай расправил крылья. Эмиль исхитрился поймать его за одно крыло, но попугай ударом клюва раскровенил ему палец. Насильно вытащить птицу через узкую дверцу было невозможно. Для этого надо было ее задушить. Он уже было ухватил ее за шейку, но это было не то, чего он хотел. Он протиснул в клетку вторую руку и вырвал из хвоста самое длинное перо огненно-красного цвета. Тянуть пришлось с силой. Он и не думал, что перья так крепко сидят в птичьем теле. Вырвал второе, третье, четвертое…
— Ты на это полюбуешься, старая…
Пятое…
Он словно ощипывал семью Дуазов.
Шестое…
Буэн принялся за перья поменьше, они выдирались легче, пучками. Из пальца и из птичьей гузки текла кровь.
Наконец, обессиленный, он остановился, резко захлопнул клетку и, нагнувшись, собрал с полу перья. Ему было противно, он устал. Хотелось только одного: лечь в постель и уснуть.
Эмиль посмотрел на зажатые в руке разноцветные перья — они напоминали букет. На рояле стояла ваза, а в ней испокон веку букет бессмертников. Он вынул цветы, вставил на их место перья и не удержался от злобной ухмылки.
Проходя мимо входной двери, он приоткрыл ее, выбросил бессмертники, и они рассыпались по пыльному снегу.
Маргарита столкнулась с Эмилем на лестнице. Она, по-видимому, заметила, что из руки у него идет кровь, и, убыстряя шаг, пошла в гостиную. Коротко вскрикнула. Он уже поднялся по лестнице. Обернулся, услышал шум, словно упало что-то мягкое, но и тогда ему не пришло в голову спуститься.
IV
Вина была не его, и Маргарита знала это так же хорошо, как в тот день, когда Эмиль, бросив ей на колени записку, напомнил про смерть кота, а она не посмела ответить: «Попугай».
Буэна лихорадило, он чувствовал, что у него подскочила температура. Из-за удара, который нанесла ему Маргарита, он выпил больше, чем следовало, и последние полчаса жил в каком-то кошмарном тумане. С секунду он еще стоял в нерешительности у распахнутой двери спальни. Постель жены была убрана. В комнате полный порядок, на его постели постланы свежие простыни, на подушках чистые наволочки — короче, хоть сейчас ложись.
Не вздумала ли Маргарита тем самым показать ему, что она — прекрасная жена, знающая свои обязанности, что во всем виноват он, а она — невинная жертва? И вот доказательство: несмотря на его бесчеловечные поступки, она беспокоится о нем и заботится о его удобствах — вчера предложила поставить горчичники, сегодня сменила белье, хотя срок еще не наступил.
Интересно, она все еще лежит в обмороке на полу в гостиной или уже пришла в себя? Небось надеется, что он испугается, сбежит вниз, засуетится, попросит прощения, может быть, даже вызовет врача. Поколебавшись, Буэн с мрачным лицом направился к кровати, но дверь на всякий случай оставил открытой.
Он лежал и прислушивался. Лихорадка перенесла его назад, в детство, в те дни, когда он болел ангиной или сильной простудой. В его ощущениях и мыслях, то зыбких, то на удивление четких, в возникающих образах, похожих на сновидения, было что-то ребяческое. Да разве он не вел себя там, внизу, как злой ребенок?
