Справа находилось маленькое бистро, откуда некоторым заключенным приносили обед. Лурса вошел.
— Красного вина…
Сейчас было самое время выпить. Он был растерян, чуть ли не с тоской вспоминал свой кабинет с его устоявшимся одиночеством.
Трактирщик в вязаной фуфайке молча глядел, как Лурса пьет вино, и наконец спросил:
— По-вашему, много народу втянуто в это дело? Верно ли, что почти все молодые люди из хороших семей состояли в шайке?
Итак, весь город был уже в курсе дела.
— Налейте еще…
Вино было густое, терпкое, лиловатое.
Лурса расплатился. Для первого раза он слишком долго пробыл на воле, слишком много общался с людьми. Разве выздоравливающий человек может с первого же дня ходить, не отдыхая, с утра до вечера?
Вновь очутившись на улице, он, однако, заколебался — ему захотелось снова зайти в суд, без всякой на то причины, просто чтобы вдохнуть воздуха, которым дышит враждебный лагерь.
Часть вторая
I
Лурса поднял голову, исподтишка поглядел на дочь, встал с кресла и пошел помешать в печурке, которая временами, особенно когда налетал шквальный ветер, начинала фыркать. Он чувствовал, что Николь, старательно склонившаяся над папками, наблюдает за ним, даже не скосив глаз, что она как бы держит его на кончике невидимой нити, и все-таки направился к стенному шкафу, открыл его, взял бутылку рома.
— Тебе не холодно? — неловко буркнул он.
Она ответила, что не холодно, и в голосе ее прозвучали одновременно упрек и снисхождение. Уже несколько раз он ставил бутылку на место, не налив себе рома, и только глубоко вздыхал от усталости.
— Последняя ночь!.. А завтра…
Было уже за полночь, и город был пустынный, небо светлое, но какое-то безжалостно-светлое, по улицам гулял ветер, вздымая с мостовой тонкую снежную пыль.
Ставни в кабинете он не закрыл, и на всей их улице, во всем их квартале окошко Лурса было единственным живым пятнышком.
Они приближались к концу туннеля, туннеля протяженностью в три месяца. Утром первого января уже рассеялась тяжелая скуфья сырости, давившая на город. Кончились эти липкие ночи, когда невольно держишься поближе к домам, а с крыш падают капли, и все бело-черное и блеклое, как офорт.
Ночи стали такие длинные, что от прожитого дня ничего не оставалось в памяти, кроме слабо освещенных лавчонок, запотевших окон, подбитых мраком улиц, где каждый прохожий становился загадкой.
— До чего ты дошла? — спросил Лурса, садясь и шаря вокруг себя, чтобы отыскать пачку сигарет.
— До шестьдесят третьей! — ответила Николь.
— Тебя не клонит ко сну?
Она отрицательно покачала головой. Шестьдесят три папки из девяноста семи! Девяносто семь папок стопкой лежали здесь, на письменном столе, одни — разбухшие от бумаг, другие — совсем плоские, в них подчас хранилась всего одна-единственная страничка.
Посреди каминной доски на бесцветном листке календаря выделялись огромные черные цифры: воскресенье 12 января. И так как было за полночь, уже наступил понедельник 13 января, другими словами, наступил этот день.
Возможно, для других он ничего не значил. Но для Лурса, для Николь, для Карлы, для горничной, для некоторых людей в их городе и вне его, понедельник 13-го был концом туннеля. В восемь часов утра наряд полиции выстроится на ступеньках здания суда и будет проверять пропуска, которые были розданы не щедро. Тюремная карета доставит Эмиля Маню, который за это время успел еще похудеть, но возмужал и которому мать на той неделе купила новый костюм; Лурса в раздевалке наденет свою мантию, с ней немало повозилась Николь, выводя жирные пятна.
— Разве нет второго допроса Пижоле? — удивилась Николь, наморщив лоб.
Кто знает, кто такой Пижоле? Они! Они да еще несколько человек, которые так долго корпели над этим делом, что могли бы объясняться между собой на непонятном для других языке.
— Был лишь один допрос, от двенадцатого декабря, — не задумываясь, ответил Лурса.
— А я почему-то вбила себе в голову, что должно быть два допроса…
Пижоле — сосед Детриво — жил сейчас в родном городе на ренту; в свое время он играл вторую или третью скрипку в Парижской опере. Сосед Детриво и, следовательно, живет на одной улице с Маню.
«Я с ним не знаком… Знал только, что чуть подальше, через несколько домов, кто-то дает уроки игры на фортепьяно… Что касается Детриво, то я мог их наблюдать в их же саду из своего окна… Разумеется, летом. Когда они сидели в столовой, ко мне доносился гул голосов… Недостаточно отчетливо, чтобы разобрать… Только изредка словечко-другое… Зато я слышал, как у них открывали или запирали дверь… Я никогда не засыпаю раньше двух часов ночи… Привык в театре… Читаю в постели… Замечал, что кто-то у Детриво возвращается очень поздно, так что иногда даже просыпался от стука».
Все это было, так сказать, предисловием к вопросу, поставленному следователем Дюкупом:
«Вы помните ночь с седьмого на восьмое октября?»
«Чудесно помню».
«Что дает вам основание утверждать это столь категорически?»
«Одна деталь: после полудня я встретил своего приятеля, который, по моим расчетам, должен был находиться еще на Мадагаскаре…»
«А почему вы думаете, что это было именно седьмое?»
«Мы вместе пошли в кафе, что случается со мной редко. Там, в кафе, прямо передо мной висел большой календарь, и я как сейчас вижу цифру семь… С другой стороны, я уверен, что в этот вечер кто-то из Детриво вернулся в два часа ночи, как раз тогда, когда я собирался погасить свет…»
Девяносто семь папок! Девяносто семь человек, подчас самые неожиданные фигуры, уже переставшие быть индивидуальностью — полицейским, девушкой из кафе, продавцом из «Магазина стандартных цен», клиентом книжной лавки Жоржа, — уже превратившиеся в частицу огромного дела, которое в последний раз листала Николь.
В восемь часов утра Эмиль Маню, обвиняемый в убийстве Луи Кагалена, по кличке Большой Луи, совершенном 8 октября вскоре после полуночи в особняке, принадлежащем Гектору Лурса де Сен-Мару, адвокату, сядет на скамью подсудимых, и начнется суд.
В течение трех месяцев, пока длилось следствие, небо, не переставая ни на час, проливало слезы, город был грязный и серый, и люди сновали взад и вперед по улицам, словно муравьи, спешившие по каким-то своим загадочным делам.
На столе Лурса лежали девяносто семь папок из грубого желтоватого картона и на каждой фиолетовыми чернилами были написаны фамилии.
Но день за днем, ночь за ночью, час за часом каждая папка, каждый листок оживали, становились мужчиной или женщиной, имеющими свое занятие, свое жилище, свои недостатки или пороки, свои мании, свою манеру говорить и держаться.
