Заднюю комнату занимал Эзеб, садовник, и к нему Лурса мальчишкой ходил мастерить силки для воробьев.
Ему показалось, что дверь в эту комнату неплотно прикрыта. Он прошел вперед, дочь на этот раз осталась стоять на месте, и толкнул дверь без особого любопытства, просто чтобы посмотреть, что сталось с жильем Эзеба.
Стоявший здесь запах не оставлял никаких сомнений, к тому же ему почудилось в глубине комнаты какое-то легкое движение, вернее, какой-то трепет жизни.
Лурса поискал выключатель, так как уже забыл, с какой стороны он расположен. При свете лампочки он увидел пару устремленных на него глаз.
Он не шелохнулся. Просто не мог. Было что-то необычное во всем этом происшествии, в этих глазах.
Этими глазами смотрел на него человек, лежавший на постели. Плед прикрывал его лишь до пояса. Одна нога в пухлой повязке, возможно даже с шиной — такие шины накладывают при переломах, — свисала с кровати.
Впрочем, всего этого Лурса почти не заметил. Единственное, что имело значение, — это глаза незнакомца, смотревшего на Лурса в его собственном доме, под его кровом, с невысказанным мучительным вопросом.
На постели лежал мужчина; лицо, коротко подстриженные бобриком густые волосы — все было явно мужским, а вот глаза, глаза были совсем детские, огромные, испуганные, и Лурса показалось даже, что в них застыли слезы.
Ноздри вздрогнули, губы шевельнулись. Лицо исказила еле заметная гримаса вроде той, что предшествует крику или плачу.
Звук… Человеческий звук… Не то бульканье, не то первый хриплый зов новорожденного…
И сразу же тело опало, застыло в неподвижности, и произошло это так внезапно, что Лурса на мгновение затаил дыхание.
Когда наконец он пришел в себя, ему хватило сил лишь провести ладонью по волосам и сказать, причем он услышал свой голос будто со стороны:
— Да он, очевидно, умер…
Лурса повернулся к Николь, которая стояла чуть поодаль, в коридоре, в лазоревых домашних туфлях на босу ногу. Он повторил:
— Умер.
И тут же озадаченно спросил:
— А кто он?
Нет, Лурса не был пьян. Да он никогда и не бывал пьян. По мере того как день близился к вечеру, поступь его становилась вся тяжелее, голова, особенно голова, тоже тяжелела, мысли лениво цеплялись одна за другую, и случалось, он произносил вполголоса какие-то слова — слова, которых не мог понять никто из посторонних и которые были единственными внешними проявлениями его внутренней жизни.
Николь смотрела на отца с ошеломленным видом, будто самым необычным за сегодняшний вечер был не выстрел, не зажженная лампочка, не человек, умерший в этой комнате, а сам Лурса, как всегда, невозмутимо спокойный и грузный.
Кассирша в кинотеатре наконец закрыла свою стеклянную кассу, где сидеть зимой было подлинной мукой, хотя она приносила с собой из дома грелки. Парочки на минуту появлялись в полосе света и сразу исчезали в сыром мраке. Скоро во всех кварталах откроются и тут же захлопнутся двери, в уличной тишине гулко разнесется:
— До завтра…
— Покойной ночи…
В префектуре уже разносят оранжад — первый сигнал гостям, что пора расходиться.
— Алло! Рожиссар?
Прокурор, стоя в ночной рубашке — он так и не мог привыкнуть спать в пижаме, — нахмурился и покосился на жену, поднявшую от книги глаза.
— Что вы говорите?.. Как, как?
Лурса вернулся к себе в кабинет. Николь, все еще в халате, стояла у порога. Фина — она же Карла — не подавала признаков жизни; если даже она проснулась, то, наверное, забилась от страха под одеяло и жадно ловит все шумы в доме.
Лурса повесил телефонную трубку, ему захотелось выпить, но бутылка оказалась пустой. Дневной запас уже иссяк. Придется спускаться в погреб, где до сих пор так и не собрались провести электричество.
— Думаю, что вас будут допрашивать, — обратился он к дочери. — Поэтому советую хорошенько собраться с мыслями. Может быть, вы все-таки оденетесь?
Николь жестко взглянула на отца. Впрочем, это не имело никакого значения, раз они все равно не любили друг друга и с молчаливого согласия уже давно ограничили свои отношения только встречами в столовой. Да и то скорее по привычке, потому что даже за едой они по большей части молчали.
— Если вы знаете этого человека, по-моему, разумнее сразу в этом признаться. А что касается того, который прошел…
Николь повторила:
— Я ничего не знаю.
— Как вам угодно. Будут допрашивать также Фину и, безусловно, горничную, которую вы рассчитали…
Он не глядел на дочь, но ему почудилось, будто эти слова произвели на нее впечатление.
— Они скоро придут, — заключил он, вставая и направляясь к двери.
Впрочем, не так-то уж скоро! Конечно, Рожиссар явится не один, он непременно вызовет секретаря суда, комиссара полиции или жандармов. В курительной комнате в стенном шкафу стояли ликеры и винный спирт, но Лурса к ним никогда не притрагивался, он направился в погреб; свечу он с трудом отыскал в кухне, потому что, за исключением облюбованного им уголка, был словно чужой в собственном доме.
Раньше в этой кухне, еще во времена Евы…
Он взял бутылку там, где и обычно, — на полках, тяжело отдуваясь, поднялся из погреба, сделал передышку на первом этаже и из любопытства решил проверить дверь черного хода, выходившую в тупик Таннер.
Дверь не была заперта на ключ. Он открыл ее — с улицы на него неприятно пахнуло холодом и вонью помоек, — снова закрыл дверь и побрел в свой кабинет.
Николь здесь уже не было. Должно быть, пошла одеваться. С улицы донесся шум; приоткрыв ставни, Лурса заметил полицейского на мотоцикле, которого, очевидно, прислал Рожиссар и который теперь ждал прокурора на обочине тротуара возле дома.
Лурса аккуратно содрал воск с пробки, откупорил бутылку, думая о том мертвеце, о том человеке наверху, которому выстрелили прямо в грудь, почти в упор, думал он также о стрелявшем: по-видимому, тот не отличался особенным хладнокровием, ибо пуля не пробила сердца, а попала много выше, почти в шею. Очевидно, поэтому раненый и не крикнул, а издал какое-то урчание. Он умер от потери крови там, наверху, и одна нога у него свисала с постели.
Был он высокого роста, почти гигант, и оттого, что он лежал неподвижно, вытянувшись, он казался особенно огромным. Стоя, он был, должно быть, на голову выше Лурса, и черты лица у него были грубые, в них проглядывало что-то бессознательно зверское, как это бывает порой у крестьян могучего телосложения.
Как удивился бы Лурса, если бы заметил, что, выпив полстакана бургундского, произнес вслух:
— Странно все-таки!
Сверху донесся какой-то шорох. Карла ворочалась на своей постели, но поднять ее удастся только силой.
