— Подавайте сыр, Фина.
Он брел по улицам, занимая собой почти весь тротуар, и сам не знал, куда идет. Мысль уйти из дому пришла ему как раз в ту минуту, когда он подкладывал в печурку уголь. Он вдруг остановился, огляделся вокруг и почувствовал себя чужим среди этой обстановки, бывшей как бы неотъемлемой частью его самого. Книги, сотни, тысячи книг и спертый воздух, такое ничем невозмутимое спокойствие, что слышно даже течение собственной жизни…
Он шагал, тяжело отдуваясь, делая вид, что не знает, куда идет. Он даже подхихикивал, вспоминая эти две Жерди — Рожиссара и его супругу, — которым, должно быть, сейчас не до смеха; своего зятя Доссена и свою сестрицу Марту, которая, наверное, уже велела вызвать доктора Матре.
Он пересек улицу Алье, очутился около пивной, где играли на бильярде. Сквозь матовое стекло не видно было игроков, но слышался треск шаров, можно было даже угадать, удачен удар или нет.
Здесь играл на бильярде Эфраим Люска…
И их лавка была на месте, узенькая, как щель, в правом крыле дряхлого дома со старомодными жалюзи, которые опускались до самого тротуара.
Оттуда просачивался свет. В лавке было темно, но дверь, ведущая на кухню, которая служила супругам Люска одновременно столовой и спальней, была открыта, и из нее пробивался этот пучок света.
Из дома напротив вышел юноша и со счастливым лицом зашагал к кинотеатру.
Не мог же Лурса подглядывать в замочную скважину, не мог постучать в дверь, не мог сказать торговцу с болгарскими усами: «Если разрешите, я охотно возьмусь…»
Нет! Хватит! Его не поймут! Сочтут за безумца! Нельзя браться за защиту человека, которого ты сам сразил тяжелым ударом! Человека? Даже не человека! Крупицу человека! Крупицу драмы…
Он прошел мимо полицейского, который вздрогнул и пожал плечами, увидев, что адвокат вошел в «Боксинг-бар».
Интересно, с какой целью, по мнению полицейского, пошел в бар Лурса?
— Я так и думал, что вы придете, но сегодня вас не ждал… Хочу вам объяснить насчет той записочки, что вам передал… Месяца два назад Жэн натворил каких-то дел в Ангулеме, и, если бы его сейчас взяли, тогда… Сами понимаете! Жаль, что мне не удалось послушать, как вы громили молодого Люска… Говорят, просто страшно было на вас смотреть… Что прикажете подать?.. Нет, сегодня моя очередь… Когда месье Эмиль придет сюда, я и ему тоже бутылочку поставлю — не простую, а шампанского, ведь мальчуган оказался просто молодцом…
Возможно, потому, что Лурса слишком долго жил в одиночестве, он не сразу свыкался с чужой обстановкой. Чтобы почувствовать себя непринужденно, ему требовалось выпить.
А потом он подумал, что ему лучше сидеть, скажем, в «Харчевне утопленников»: все шоферы его знали, столько раз возили его туда ночью.
Но и там ему было не лучше. Однажды даже, проходя мимо ярко освещенного по случаю приема гостей дома Доссенов, он с трудом отогнал шалую мысль: «А что, если войти и объявить, что я хочу сыграть с ними в бридж?»
Но он предпочитал заходить в тупичок и пить вино со старухой, у которой снимала комнату Гурд и куда возвратилась Адель Пигасс, убедившись, что ее Жэн благополучно перешел границу.
Все эти люди отличались тем, что говорили мало. Выпиваешь стаканчик. Глядишь прямо перед собой. Слова здесь звучат особенно веско, потому что их говорят скупо, и тот, кто их произносит, знает почти все, что можно знать.
Адель после отъезда Жэна, от которого она получила открытку из Брюсселя, пошла в гору, зато дела в «Боксинг-баре» стали хуже, и Джо подумывал приобрести себе на ярмарке балаган.
Вечерами казалось, что улицы, чересчур узкие улицы, проходят где-то под землей, под городом, и Лурса чудилось, будто он пробирается глубоко под чужими жизнями и до него доносится лишь приглушенное их дыхание.
Но самое неприятное было то, что Карла решила после свадьбы мадемуазель Николь отправиться с ней в Париж.
Тогда придется ему самому управляться с девицами типа Анжель или со старыми служанками вроде тех, что работают у кюре!
Следователь, уже не Дюкуп, а другой, назначенный на место Дюкупа, без конца твердил:
— Лурса? Безусловно, никто не знает нашего города так хорошо, как он…
И поскольку собеседник обычно подымал на него строгий взгляд, следователь поспешно добавлял:
— Жаль, что такой светлый ум…
И в последующем бормотании можно было различить лишь самый конец фразы, одно только слово:
— …алкоголь…
Совсем так, как господин Никэ, подобно марионетке, которой орудует чревовещатель, твердил тогда на суде: «…клянитесь также… спода… дымите руку… ернитесь… одам… сяжным…»
Люска получил десять лет. Мать его умерла, а отец по-прежнему торгует шарами в своей лавчонке, где запахи стали словно бы еще гуще.
Пятицветная блестящая открытка, изображающая извержение Везувия, гласила:
Сердечный привет и поцелуй из Неаполя.
Николь, Эмиль
Эдмона Доссена поместили в дорогой санаторий. Детриво дослужился до старшего унтер-офицера. Дюкуп переехал в Версаль, Рожиссар отправился на три дня в Лурд в качестве санитара-добровольца. Доссен-отец все так же кутит с девицами в роскошных публичных домах. Дайа-сын женился на дочке торговца удобрениями.
Адель и Гурд по-прежнему поджидают на углу улицы клиентов.
А перед стаканом красного вина сидит в бистро совсем один Лурса, пока еще сохраняя достоинство.
Дождь идет
I
Я сидел на полу возле низкого окна полумесяцем, в окружении своей игрушечной мебели и зверей. Спиной я почти касался толстой печной трубы — она шла снизу из магазина, проходила сквозь перекрытие и, обогрев комнату, исчезала где-то в потолке. Это было очень забавно — когда огонь переставал гудеть, по трубе передавались звуки, и мне было слышно все, что говорилось внизу.
Шел черный дождь. Матушка утверждает, что это собственное мое выражение. И даже будто я употребил его, когда она еще носила меня на руках. Правда, по части воспоминаний матушке моей доверять особенно не следует. Тут мы с ней чаще всего расходимся. Воспоминания ее какие-то слащавые и выцветшие, как те обрамленные бумажными кружевами картинки святых, которые закладывают в молитвенник. Если я напоминаю ей какую-нибудь историю из нашего общего прошлого, она всплескивает руками, возмущается:
— Господи, Жером! Да как ты можешь такое говорить? Ты все видишь в дурном свете! Потом, ты был слишком мал. Ты просто не можешь этого помнить…
И если я не настроен благодушно, начинается довольно жестокая игра.
— Помнишь субботний вечер, когда мне было пять лет?
