Я метнул взгляд на тетю Валери; при мысли, что такое могло случиться, меня на миг захлестнула радость. Она это почувствовала и раздавила меня взглядом. Когда она на кого-нибудь так глядела, казалось, она и в самом деле давит клопа.
— И все же я убеждена, что такие люди не ответственны в полной мере за свои поступки, — пробормотала матушка. — Ну, сами посудите, тетя… Статочное ли дело, чтобы девятнадцатилетний юноша подкладывал родителям бомбу под кровать?
Матушка сожалела, что заговорила об этом при мне, но было уже поздно.
— Эти книжки задурили ему голову… Или же он больной… Я его помню… Помню еще, как он приезжал на побывку, когда проходил военную службу…
А я смотрел. И слушал.
— Но как получилось, — спросила тетя, — что ни отец, ни мать не пострадали?
— Бомба была замедленного действия. Он ее смастерил из пустой жестянки из-под зеленого горошка… Самое любопытное, что стена рухнула, а кровать осталась цела… Но отец его все-таки от этого умер, с горя…
Папа делал знаки, чтобы при мне таких вещей не рассказывали. Ставни в лавке не закрыли: в кухне было бы слишком темно; но дверь была на запоре, дощечка «Закрыто» подвешена на двух медных цепочках.
Можно бы воспользоваться этим и выйти прогуляться. Не часто, но случалось, что мы гуляли вдоль канала, а на обратном пути заходили посидеть и выпить чего-нибудь в театральном кафе, где по воскресеньям, особенно к вечеру, пахло сигарами и играла музыка.
— Ступайте, ступайте! — настаивала тетя. — Подышите свежим воздухом. Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня сидели дома. А мне тяжело, да и нет никакой охоты таскаться по улицам…
Мы так никуда и не пошли. Матушка сбегала в кондитерскую Буальдье за пирожными. Потом долго сидели на кухне, не разговаривая и ничего не делая.
— Ты бы пошел поиграл в бильярд, Андре…
Нет! Отец предпочел снять пристяжной воротничок с отложными уголками и проверять счета за конторкой в лавке. Матушка покрутилась на кухне, хватаясь то за одно, то за другое, но, как обычно, кончилось тем, что она тоже оказалась в лавке и стала наводить порядок на полках, нацеплять этикетки на остатки и просматривать книжки с образцами.
— Почему ты не идешь на улицу, Жером? Полдня прошло. А ты вон какой бледный…
Мне не хотелось выходить. Я пошел за своими зверями и игрушечной мебелью и пристроился в лавке, а тетя, не зная, куда деваться, беспрестанно отрывала от дела то отца, то мать.
Началось это около половины третьего. Луч солнца пробился наконец сквозь тучи и озарил верхушки домов. Теперь и на стене крытого рынка появилось второе объявление.
Мне хорошо запомнилась первая группка — отец, мать и две девочки с косичками. Они остановились посреди площади. Девочки держались за руки, и обе были в круглых шляпках пансионерок с широкими приподнятыми полями.
Отец поднял трость, как бы показывая на любопытную деталь пейзажа, но указывал он на окно полумесяцем Рамбюров, завешенное розовым лоскутом, должно быть отслужившей свой век нижней юбкой.
Появились другие гуляющие, якобы направляясь к оркестровой раковине, люди не из нашего квартала, и если они не знали, где окно Рамбюров, то спрашивали у тех, кто знал. Все принарядились по-воскресному. Дети семенили впереди, в вязаных шерстяных перчатках руки у них выглядели неуклюже большими.
Хохоча и подталкивая друг дружку, из-за угла высыпала ватага молодых ребят с красными целлулоидными цветками в петлицах. Они долго стояли на площади, подняли страшный шум и гам и вдруг, засунув пальцы в рот, пронзительно засвистели.
К ним подошел полицейский, что-то сказал. Они неохотно ушли, то и дело оглядываясь.
— Скажи, Андре, я насчет дома…
Ну конечно, тетя. В конце концов пошли за ее плетеным креслом, чтобы она хоть сидела на месте.
И вдруг где-то за нами, со стороны бульвара Республики, — внезапный и сотрясающий воздух, как громовой раскат, воинственный зов фанфары.
Мы переглянулись. Я и сейчас помню удивленный взгляд матушки. Я бросился было на улицу посмотреть.
— Не ходи! — приказал отец. И объяснил матушке и тете: — Это манифестация в защиту забастовок. В газете об этом писали… Они на улице продают значки… Я думал, полиция запретила демонстрацию.
И последнее воспоминание об этом воскресенье: наш старик Урбен, шатаясь и описывая зигзаги, пересекает под вечер площадь, останавливается, бессмысленно-тупо озирается и, сам с собой разговаривая, бредет дальше.
Он, видимо, сразу же лег, потому что не явился к ужину со своим котелком.
А на следующее утро снова лил дождь, правда не такой беспросветно черный, он налетал порывами, шквалами, между которыми случались и белесо-серые, знобкие антракты.
Каждый день тетя читала мне вслух газету, читала нарочно, наблюдая исподтишка, какое это производит на меня впечатление; она напирала на отдельные фразы, перечитывала их по два и по три раза, после чего окидывала взглядом по-прежнему занавешенное бледно-розовым окошко Рамбюров.
— «Полиция получает отовсюду сведения об анархисте Гастоне Рамбюре. Кольцо сжимается, преступнику недолго оставаться на свободе.
Конечно, среди поступающих сведений есть немало ошибочных и даже просто придуманных. Если одни, сообщая, будто видели Рамбюра в самых различных местах одновременно — в Марселе, Лилле, Бордо, даже в крохотной деревушке в Савое, — искренне заблуждались, то другие, давая волю своей безудержной фантазии, лишь усложняли задачу полиции.
Тем не менее уже сейчас кое-что удалось установить. Так, например, если Рамбюр в прошлом был связан с анархистскими кругами, доказано, что в последнее время он не входил ни в какую организацию и порвал со своими прежними друзьями.
По их словам, он человек неуравновешенный, озлобленный, и они не скрывают того, что лишь скрепя сердце допустили его в свою среду.
Мы упоминали, что после двух судимостей Рамбюра лишили права жительства в столице. Некоторое время он жил в Дижоне, работая в различных кафе официантом…»
Мне было досадно до слез, что отец Альбера официант, но перед тетей Валери я и виду не подал.
— Первые лодыри — официанты! — фыркнула она и повторила: — «…кафе официантом. Потом он исчез из Дижонского округа и лишь в связи с ведущимся дознанием полиция напала на его след в меблированных комнатах на улице Лепик.
Утверждают, будто здоровье Рамбюра, который большую часть тюремного заключения провел в больнице, подточено туберкулезом. Показания хозяина меблированных комнат позволяют заключить, что он дошел до крайней степени нищеты.
По нескольку дней кряду он не вставал с постели, и неизвестно было, как и чем он питается.
Когда Рамбюр подолгу задерживал плату за комнату и хозяин грозил выкинуть его на улицу, он исчезал на день или два и возвращался с небольшой суммой, которую вносил в счет долга.
