Я дошел до того, что дерзко заявил:
— Матушка никогда не бросит торговлю!
— Она тебе сказала?
— Нет, но я не желаю…
Я понимал, к чему это клонится. Смутно чувствовал, что теткин план таит опасность для нашего образа жизни, для нашей семьи и что опасность прежде всего угрожает матушке. Когда тетя затевала такой разговор — а она затевала его каждый день, это стало ее коньком, — матушка с натянутой улыбкой уклончиво отвечала:
— Со временем, конечно…
— Вот именно! Когда будешь в могиле…
Я весь кипел. Не мог простить отцу, что он не вмешивается. Где-то в районе Сент-Этьена забастовщики разгромили несколько лавок, и тетя ядовито шипела:
— Ждете, чтобы и вас ограбили?
А затем, возле окна полумесяцем, возле светившей красным пламенем керосиновой печи, мы с тетей возобновляли нашу игру. Она читала мне вслух газету, зорко наблюдая за выражением моего лица.
— «Не подлежит сомнению, что благонадежная часть населения крайне недовольна и даже обеспокоена безуспешностью ведущихся розысков. Чтоб человек, приметы которого известны, уже несколько дней ускользал от…»
Тетя вдруг прервала чтение. Огляделась по сторонам и, словно в пространство, спросила:
— В общем, у них такой же дом, как этот?
Я понял ход ее мысли.
— Но полиция…
Матушка поднималась по лестнице.
— На станцию прибыл заказанный тюк ширтинга… Вечером должна зайти старая клиентка, я ей обещала…
— Ты хочешь, чтобы я посидела в лавке?
— Да нет, тетя…
Нет уж, дудки! Чтобы разбежались все покупатели?
— Я позову мадемуазель Фольен, она привыкла… Да я за четверть часа управлюсь…
— Раз ты так держишься за свою лавку… — вздохнула тетя.
Отчего я уставился на матушку? Просто так, от нечего делать. Она постучала в стенку или, вернее…
Я застыл с напряженным лицом, у меня перехватило дыхание. Тетя заметила.
— Что с тобой?
— Ничего…
— Мадемуазель Фольен!.. Мадемуазель Фольен!..
Швейная машинка в соседней квартире остановилась.
— Вы не пришли бы ненадолго посидеть в лавке?.. Я вас все отрываю…
Матушка надела шляпку и поверх фартука накинула пальто.
— Он себя хорошо ведет, тетя?
Это говорилось, чтобы доставить удовольствие тете, но мне это удовольствия не доставило. Правда, я все прощал матушке с тех пор, как узнал, что она осталась искалечена…
Тепло и покой меня совсем разморили, а от только что сделанного открытия меня бросило в жар, щеки и уши стали пунцовыми. Я не смел поднять глаза и машинально переставил столик с подклеенной ножкой из игрушечного набора.
Матушкины удары о стенку вызвали у меня в памяти отдаленное воспоминание… Она, собственно, стучала не в стену, а в дверь, оклеенную теми же обоями, что и вся комната. Со временем в обоях обозначилась щель, а там, где был замок, давно зияла дыра.
Ведь некогда все эти дома составляли одно целое. Комнаты между собою сообщались. Лишь потом, когда стали сдавать помещение под лавки, двери заложили.
Воспоминание было давнишнее. Мне было, вероятно, года три, может, чуть побольше. В то время конторка, которая находилась теперь в лавке возле лестницы, стояла наверху. И, вернувшись домой, отец поднимался сюда подсчитывать выручку.
У него были два сильно потертых кожаных кошелька — большой и маленький. В большой он прятал серебряные монеты, а в маленький — золотые.
Я и сейчас вижу, как он пересчитывает деньги, раскладывая монеты столбиками, и затем запирает их в ящик комода у себя в спальне.
В тот день матушка зачем-то его позвала. Я так хорошо запомнил все еще и потому, что родители часто пересказывали мне этот случай, когда я проказничал, говоря: «Видишь, каким ты всегда был озорником!»
Что я натворил? Я вздумал играть в копилку! Брал золотые монетки и, поднявшись на цыпочки, засовывал по одной в замочную скважину.
Когда отец, вернувшись, стал меня расспрашивать, я без смущения ответил: «Они тут, в копилке…»
Матушка разрыдалась. Я и сейчас еще слышу:
«Придется идти к домовладельцу…»
«Что ты! Такой человек, как месье Реноре!.. Для него это достаточный повод, чтобы попросить нас съехать…»
В соседней комнате тогда уже жила мадемуазель Фольен. Но я не знал одного, что за нашей заложенной дверью была другая, тоже заложенная, а между ними, во всю толщину стены, свободное пространство.
Отец вызвал слесаря. Я сам видел широкий и глубокий, как шкаф, проем. Все монеты нашлись.
— Чего ты улыбаешься?
— Ни от чего, просто так, тетя…
Она обернулась, заметив мой неестественно пристальный взгляд: я не мог оторвать глаз от заложенной двери, вдруг открывшей мне загадку.
— Все ты что-то скрываешь, а я прямо тебе скажу: терпеть не могу, когда скрытничают…
Мне было все равно. Матушка утверждала, что в таких двух комнатках, как наши, никого не спрячешь. А я теперь знал, что она ошибается.
Кому придет в голову искать между двумя дверьми и просить ключ у месье Реноре?
Я так сильно сжал кулаки, что пальцы побелели, будто отмороженные.
Я знал! Знал! Один только я знал! Знал, где прячется отец Альбера! И знал, что его ни за что не найдут!
— Ты куда?
— Никуда…
Я решил перехватить мадам Рамбюр на улице. Мне казалось, что я обязан успокоить ее, шепнув ей быстро, проходя мимо:
— Я знаю!.. Но вы не бойтесь!..
И я это сделал бы. Может, не выговорил все слова достаточно отчетливо, но я это сделал бы, пробегая мимо, до такой степени я был возбужден. Меня с головы до ног била дрожь. Я не надел берета, и волосы мокли под дождем.
«Как раз она сейчас ходит за покупками…»
Меня окликнули:
— А ну-ка подойди, с-нок!..
Толстая торговка рыбой! Она совала мне в руку горсть мокрых холодных улиток.
— Скажешь матери, что рыба у меня еще посвежее той, которую она покупает… Да она больно у тебя гордая!
Почему матушка в представлении Титины была гордой, мне неизвестно. Я посмотрел на окно. Улитки посыпались на землю… Из нашего окна за мной наблюдала тетя Валери, ее расплывшееся лицо напоминало медузу.
Мой порыв иссяк. Я остановился посреди площади, не зная, идти ли дальше или возвращаться, как вдруг услышал тяжелый и мерный топот ног.
Отряд из десяти полицейских, печатая шаг, заворачивал с улицы Сен-Йон, а комиссар полиции в штатском шел по противоположному тротуару. Они остановились посреди площади в каких-нибудь пяти метрах от меня.
