Он чувствовал себя усталым, но успокоившимся. Он сидел и ждал с легкой, еле приметной улыбкой на губах. Она перехватила его улыбку и явно поняла его правильно, ибо подошла и поцеловала, первый раз за день. Но не с чувственной жадностью и не с тем пылом, который, казалось, был порожден отчаянием, а очень ласково, не спеша, протянув к нему губы и застыв в нерешительности, чтобы потом прикоснуться к его губам и с нежностью прижаться к ним.
Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты, он был ей за это очень признателен.
— Теперь посиди спокойно, не двигайся.
Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем маленькую лампу с шелковым абажуром на ночном столике. Потом она направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую накануне.
Она сочла необходимым разъяснить:
— Сейчас это совсем не то…
И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы алкоголя и воды, с серьезным видом хозяйки дома наполнила два стакана. Один поставила около своего спутника и как бы между прочим коснулась его лба.
— Тебе хорошо?
Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку.
Потом она вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему голосом:
— Мне очень хорошо.
Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся нежностью. И это успокаивало их.
Неужели она сейчас опять заговорит?
И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо, почти шепотом, начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала их песней.
И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он почувствовал жар в груди.
Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением, своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они вдвоем и отрешены от всего остального мира.
Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны уличные шумы.
Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно тише, чем в первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу:
— Тебе хорошо?
Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они прозвучали в нем самом?
— Мне никогда в жизни не было так хорошо.
III
Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он говорил себе: «Она лжет».
Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за некоторых искажений, преувеличений или пропусков.
Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без конца своим волнующим, хрипловатым голосом.
Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с такой же искренностью?
Самым поразительным было то, что ему было все равно, во всяком случае, он на нее за это не сердился.
Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в первую брачную ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое пережила в семнадцать лет.
Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с вызовом, очерняла себя в его глазах.
Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени он мог хладнокровно оценивать ее: «Эта женщина имеет привычку не спать до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в мужские объятия».
Все же он не уходил! И даже не испытывал ни малейшего побуждения покинуть ее. И чем отчетливее он понимал ситуацию, тем яснее осознавал, что Кэй необходима ему, и в конце концов покорился.
Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел больше сопротивляться, что бы еще ни услышал.
Почему же она не замолкает? Как все было бы просто! Он бы обнял ее и прошептал:
— Все это не важно, поскольку мы начинаем все сначала.
— Вновь начать жизнь с нуля. Две жизни. С двух нулей.
Время от времени она прерывала свой рассказ:
— Ты меня не слушаешь.
— Нет, что ты, слушаю.
— Ты, конечно, слушаешь, но иногда вдруг начинаешь думать о другом.
Он же думал о себе, о ней, обо всем сразу. Он был одновременно и самим собой, и собственным зрителем. Он любил ее и смотрел на нее глазами безжалостного судьи.
Она, например, говорила:
— Мы два года жили в Берлине, где мой муж был атташе в венгерском посольстве. Там, точнее говоря, в Сванзее, на берегу озера, и родилась моя дочь Мишель. Тебе нравится имя Мишель?
Но она не собиралась ждать ответа.
— Бедняжка Мишель! Она живет теперь у одной из своих теток, сестры Ларски, которая никогда не выходила замуж и занимает одна огромный замок километрах в ста от Будапешта.
Не нравился ему этот огромный романтический замок, и тем не менее это могло оказаться правдой, а могло быть и выдумкой. И он задавался вопросом: «Интересно, скольким мужчинам она рассказывала эту историю?»
Он нахмурился… Она сразу это заметила.
— Тебе надоело слушать о моей жизни?
— Да нет же.
Несомненно, это было столь же ей необходимо, сколь и последняя сигарета, которая заставляла его обычно испытывать острое нетерпение, ожидая, когда она кончит курить. Да, он чувствовал себя счастливым, вернее сказать, знал, что скоро будет счастлив, и потому так спешил покончить раз и навсегда с прошлым, а может быть, и с настоящим.
— Его назначили первым секретарем посольства в Париже, и мы должны были поселиться в здании посольства, потому что посол был вдовцом, а нужна была женщина для официальных приемов.
