Но была вынуждена вновь ее открыть. Он увидел, что она побледнела и была явно смущена.
— Франсуа!
Он поднялся на несколько ступенек.
— Извини меня, что я тебя прошу об этом. Можешь ли ты оставить несколько долларов, чтобы купить что-нибудь к обеду?
Он об этом не подумал. Его лицо покраснело. Ему все это было так непривычно, и тем более здесь, в коридоре, около лестничных перил, как раз напротив двери, на которой зеленой краской намалеваны буквы Ж. К. С.
Ему казалось, что он никогда в жизни не был таким неловким, пока искал свой бумажник, потом деньги, и не хотел, чтобы она подумала, что он их пересчитывает, — ему ведь было все равно. И покраснел еще больше, когда протянул ей несколько долларовых бумажек, не вглядываясь в их стоимость.
— Прошу прощения.
Он все понимал, все чувствовал. И от этого у него перехватывало горло. Ему так хотелось бы вернуться назад в комнату с ней и не сдерживать больше своих эмоций. Но он не осмеливался это сделать, и прежде всего из-за этого вопроса о деньгах.
— Ты не будешь возражать, если я куплю себе пару чулок?
Ему теперь стало ясно, что она делает это нарочно, так как хочет вернуть ему веру в себя, вернуть ему роль мужчины.
— Извини меня, что я об этом не подумал.
— Знаешь, мне, может быть, все-таки рано или поздно удастся вернуть мои чемоданы…
Она продолжала улыбаться. Было совершенно необходимо, чтобы все это делалось с улыбкой, с той особой улыбкой, которая стала откровением их сегодняшнего утра.
— Я не буду расточительной.
Он посмотрел на нее. Она так и оставалась без косметики, не беспокоясь о том, как выглядит в этом мужском халате и шлепанцах, которые должна все время волочить по полу, чтобы они не свалились.
Он стоял на две ступеньки ниже ее.
Он поднялся на эти две ступеньки.
И здесь, в коридоре, перед безликими дверьми, на своего рода ничейной территории, они впервые в этот день всерьез поцеловались. Это был, может быть, вообще их первый настоящий поцелуй; они оба сознавали, что в него вместилось столько всего, и целовались медленно, долго, нежно, казалось, не хотели, чтобы он когда-нибудь кончился. Только звук отпираемой кем-то двери разъединил их губы.
Тогда она сказала просто:
— Иди.
И он стал спускаться, чувствуя себя совсем другим человеком.
V
Через Ложье, французского драматурга, который жил в Нью-Йорке уже больше двух лет, ему удалось получить несколько передач на радио. Он также исполнял роль француза в одной комедии на Бродвее, но пьеса, которую поначалу опробовали в Бостоне, продержалась всего три недели.
В это утро он не испытывал никакой горечи. Дойдя до Вашингтон-сквер, сел на автобус, идущий от начала до конца Пятой авеню. Чтобы насладиться зрелищем улицы, взобрался на второй этаж, оставаясь все время в веселом расположении духа.
Улица была светлой, казалось, что камни зданий серо-золотистого цвета совсем прозрачные, а наверху, на чистом синем небе, проплывали маленькие пушистые облачка, наподобие тех, что изображают вокруг святых на картинах с религиозным сюжетом.
Здание радио находилось на Шестьдесят шестой улице, и, когда он вышел из автобуса, все еще чувствовал себя счастливым, разве только испытывал легкое беспокойство, смутную тревогу, вроде что-то предчувствовал. Но что он мог предчувствовать?
Ему пришла в голову мысль, что, когда он вернется домой, там не будет Кэй. Он пожал плечами и увидел себя пожимающим плечами, поскольку, придя на несколько минут раньше, остановился перед витриной торговца картинами.
Почему же он мрачнел по мере того, как удалялся от Гринвич-Виллиджа? Он вошел в здание, поднялся на двенадцатый этаж, побрел по хорошо известному коридору. И наконец добрался до просторного, очень светлого зала, где работали несколько десятков сотрудников — мужчин и женщин, а в отдельном отсеке находился заведующий отделом радиопостановок, рыжеволосый, со следами оспы на лице.
Его фамилия была Гурвич. Комб вдруг вспомнил, что он выходец из Венгрии, а теперь все, что хотя бы отдаленно касалось Кэй, очень интересовало его.
— Я ждал вчера вашего звонка. Но это не имеет значения. Садитесь. Ваша передача в среду. Кстати, я жду вашего друга Ложье, он должен прийти с минуты на минуту. Он, вероятно, уже где-то здесь. Вполне возможно, что мы в ближайшее время будем передавать его последнюю пьесу.
Кэй выбрала и надела на него костюм, завязала ему галстук. И это было совсем недавно, почти полчаса тому назад; ему казалось, что он прожил с ней одно из таких незабываемых мгновений, которые связывают навсегда два существа, и вот теперь это кажется уже совсем далеким, почти нереальным.
Пока его собеседник говорил по телефону, он обвел взглядом просторное белое помещение. Взгляд остановился только на черном круге настольных часов. Он пытался восстановить в памяти лицо Кэй, но не смог и сердился за это на нее. Ему более или менее удавалось представить ее на улице, увидеть вновь такой, какой она появилась перед ним в первый раз — в черной шляпке, надвинутой на лоб, с губной помадой на сигарете и с мехом на плечах, чуть откинутым назад. Он был раздражен или, скорее, обеспокоен оттого, что никакой другой ее образ не возникал в его сознании.
Его нетерпение и нервозность стали настолько заметны, что Гурвич спросил его, не отнимая трубки от уха:
— Вы спешите? Не будете ждать Ложье?
Он, конечно же, дождется. Но будто что-то в нем щелкнуло, и стала рассеиваться вся безмятежность. Он не мог точно сказать, когда, в какой момент вдруг исчезло радостное, светлое ощущение жизни, до того для него необычное, что было даже страшно выходить с ним на улицу.
И вот теперь, заглушая в себе стыд, он с напускным безразличием обратился к сидящему перед ним человеку, который кончил наконец говорить:
— Вы ведь из Венгрии. Вы, наверное, знаете графа Ларски?
— Посла?
— Кажется. Да, да… Он сейчас вроде работает послом.
— Если это тот, о котором я думаю, это очень стоящий человек. В настоящее время он посол в Мексике. Он долгое время был первым секретарем посольства в Париже. Там я его и знал. Дело в том, что я — вы это, конечно, знаете — работал в течение восьми лет в фирме «Гомон». Жена его, если мне не изменяет память, сбежала с каким-то проходимцем.
Конечно, ничего другого он и не мог ожидать. Но ему стало мучительно стыдно. Ведь эти слова он сам захотел услышать, для чего и вызвал весь этот разговор. Он решил немедленно его прекратить:
— Достаточно.
Но его собеседник продолжал:
— Неизвестно, что с ней стало. Я однажды встретил ее в Каннах, где снимал фильм в качестве ассистента режиссера. И мне сдается, что я как-то видел ее здесь, в Нью-Йорке.
