Почему она разрешила ему уйти? Она, которая все угадывает, могла бы понять, что еще не настал момент. Разве что ей просто нужна была свобода?
Правдива ли вся эта история с Джесси? Запертый сундук в квартире, ключ от которой уже плывет в сторону Панамского канала…
— Что будешь пить?
Ложье привел его в бар, несколько похожий на их маленький бар, и прямо рядом со стойкой стоял такой же музыкальный автомат.
— Один «манхэттен».
Он нащупал в кармане никелевую монету, посмотрел на свое отражение в зеркальной поверхности задней стенки полки, где стояли стаканы. Собственное лицо ему показалось настолько смешным, что он испытал потребность послать самому себе саркастическую улыбку.
— Что ты сегодня делаешь после ланча?
— Я должен вернуться.
— Должен вернуться, куда? Я бы тебя сводил на репетицию.
Это слово вызвало в памяти Комба те репетиции, которые у него были в Нью-Йорке в маленьком зале, на двадцатом или двадцать первом этаже на Бродвее. Зал снимался обычно на строго ограниченное время, на час или два, он уже не помнил. И случалось, что в самый разгар работы приходили актеры из другой труппы и толпились в дверях, ожидая своей очереди.
Видно было, что каждый, зная только свои реплики, своего персонажа, не знал остальных частей пьесы или не хотел знать. И уж совсем не интересовался другими актерами. Они не здоровались и не прощались друг с другом.
И даже те, с кем он непосредственно играл, вряд ли знали его имя! Режиссер делал ему знак, он осуществлял свой выход, произносил свои реплики. Единственным проявлением человеческого интереса, которого ему удавалось добиться, был смех статисток из-за его акцента.
Вдруг его охватил страх, ужасный страх вновь оказаться в том невыносимом одиночестве, которое он испытывал, находясь между двух раскрашенных кулис. Так остро и болезненно он его не ощущал нигде, даже в своей комнате, когда за тонкой перегородкой Винни X… и Ж. К. С. предавались любви по пятницам.
Почти бессознательно Комб направился к музыкальному автомату, нашел нужное название, нажал никелевую кнопку и опустил в щель пятицентовую монету.
Едва раздались звуки музыки, как Ложье, который делал знак бармену, чтобы тот наполнил стаканы, принялся объяснять:
— Ты знаешь, какой доход принесла эта песня только в США? Сто тысяч долларов, старина, включая, конечно, гонорар и за музыку, и за слова. А сейчас она обходит весь земной шар. В данный момент по меньшей мере две тысячи музыкальных автоматов вроде этого исполняют ее, не говоря уж об оркестрах, радио, о ресторанах. Я иногда себе говорю, что надо было бы мне писать песни, а не пьесы. Слушай, дорогой! А что, если нам вместе пообедать?
— Ты не будешь сердиться, если я тебя сейчас покину?
Это было сказано так серьезно, что Ложье посмотрел на него не только с изумлением, но и вопреки обычной ироничности с некоторым уважением.
— Так, значит, в самом деле дела идут неважно?
— Извини меня.
— Да, конечно, старик… Скажи-ка…
Нет. Больше невозможно. Нервы у него на пределе. Его раздражала даже улица с ее шумом, который обычно он как-то не слышал, с ее бессмысленной суетой. Он постоял какое-то время на стоянке автобуса, потом, когда поблизости остановилось такси, бросился бежать, чтобы не упустить его, ворвался в машину и поспешно назвал шоферу адрес.
Он не знал, чего опасался больше — застать Кэй дома или не застать. Он злился на себя, злился на нее, не зная толком, в чем ее упрекает. Он чувствовал себя униженным, чудовищно униженным.
Мелькали улицы. Он не смотрел на них и не узнавал. И говорил себе: «Она воспользовалась случаем, чтобы улизнуть, стерва!»
И тут же подумал: «Я или другой… Любой другой… Или тот же проходимец из Канн…»
Через стекло дверцы такси он вглядывался в свою улицу, будто ожидая увидеть какие-то изменения. Он был бледен и понимал это. Руки похолодели, на лбу выступил пот.
Он не видел ее у окна. Не было больше той утренней сцены, когда солнце было такое мягкое, день еще только начинался, а по стеклу медленно скользила ее рука, посылающая ему приветствие.
По лестнице Комб поднимался, перепрыгивая через две ступени, и остановился только на предпоследнем этаже. Его душила ярость, он от этого испытывал и стыд, и жалость к себе до такой степени, что еще немного — и он, казалось, нашел бы в себе силы посмеяться над всем этим.
Вот здесь, около этих немного липких перил стояла она еще сегодня утром, каких-нибудь два часа тому назад.
Ждать было невозможно. Ему нужно было скорее узнать, ушла она или нет. Он толкался в дверь, засовывая ключ поперек замочной скважины, но дверь открылась изнутри, прервав его неловкое царапанье по железу.
Перед ним стояла Кэй, и Кэй улыбалась.
— Пошли… — произнес он, не глядя ей в лицо.
— Что с тобой?
— Со мной ничего. Пошли.
Она была в черном шелковом платье. Ясно было, что она и не могла бы надеть какое-то другое. И тем не менее она явно купила белый воротничок с вышивкой, которого он у нее не видел, и это почему-то, без всяких оснований разозлило его.
— Пошли.
— Но ведь ланч готов, понимаешь…
Он это понимал и прекрасно видел комнату, впервые за долгое время хорошо прибранную. Он догадывался и о присутствии за окном старого еврея-портного, но ничто его не радовало.
Ничто! В том числе и Кэй, которая была сбита с толку, не хуже, чем недавно Ложье, и в ее глазах он видел ту же уважительную готовность уступить, которую, должно быть, испытывают люди при столкновении с человеком в припадке.
Он был на пределе. Понимают это или нет? Если не понимают, пусть ему немедленно об этом сообщат, и он отправится сдыхать в своем углу.
Вот так!
Но пусть не заставляют его чего-то ожидать и не задают вопросов. Ему это надоело. Что именно? Вопросы! Во всяком случае те, которые он сам себе задает. Он от них просто заболевает, да, именно становится нервнобольным.
— Ну и как?
— Я пойду, Франсуа. Я думала, что…
Ничего не выйдет! Она думала приготовить для него приятный маленький обед. Он это знал и видел, он не был слепым. Ну что с того? Разве такую он ее полюбил, с эдаким блаженным видом молодоженки? Разве они уже были способны остановиться оба?
Он, во всяком случае, нет.
— Мне кажется, что плитка…
Тем хуже для плитки, пусть она горит, пока придет время о ней подумать. Горела же лампочка двое суток подряд. Разве он о ней беспокоился?
— Пошли.
Так чего же именно он боялся? Ее? Самого себя? Судьбы? Одно было очевидно: он испытывал потребность вновь вместе с ней окунуться в толпу, опять тронуться в путь и бродить, заходя в маленькие бары, толкаясь среди незнакомых людей, перед которыми можно не извиняться, когда их задеваешь или наступаешь на ноги, потребность снова нервничать, видя, как Кэй неторопливо оставляет круглые отпечатки губ на якобы последней сигарете.
