– А вдруг он вообще не вернется? – спросила я.
– Он должен вернуться; я пеку для него имбирные пряники.
Поскольку Чарльз взял на себя мои привычные вторничные обязанности, заняться мне было нечем. Я прикинула, не отправиться ли к ручью, но, с другой стороны, вдруг я вообще не найду этот ручей на своем месте, ведь я никогда не ходила туда утром вторника. А люди в деревне? Наверно, подглядывают краем глаза, не иду ли я по улице, подталкивая друг друга в бок, а потом разинут рты от изумления, когда увидят Чарльза? Может быть, вся деревня бросит свои дела, сбитая с толку – куда подевалась мисс Мэри-Кэтрин Блэквуд? Я захихикала, вспомнив про Джима Донелла и мальчишек Харрис. Наверное, бедняги сломали глаза, высматривая меня на дороге.
– Что смешного? – спросила Констанс, обернувшись.
– Я подумала, что ты можешь сделать пряничного человечка, я назову его Чарльзом и съем.
– Ох, Меррикэт, пожалуйста!
Я могла поклясться, что Констанс начинает сердиться, отчасти из-за меня, отчасти из-за имбирного печенья, и сочла благоразумным сбежать. Поскольку у меня выдалось свободное утро, но выходить на улицу мне не хотелось, я решила, что лучше поискать талисман против Чарльза, и пошла наверх. Аромат пекущегося имбирного печенья сопровождал меня до середины лестницы. Чарльз оставил дверь открытой, не нараспашку, но достаточно, чтобы просунуть внутрь руку.
Я толкнула дверь, она открылась шире, и я заглянула в комнату отца, в которой теперь жил Чарльз. Я заметила, он заправил постель; должно быть, мать его приучила. Его чемодан стоял на стуле, но был закрыт; на комоде, где всегда лежали вещи, принадлежащие отцу, теперь были вещи Чарльза. Я увидела его трубку, его носовой платок; вещи, которые Чарльз трогал и которыми осквернял комнату нашего отца. Один из ящиков зеркального комода был слегка выдвинут, и я снова подумала о том, что Чарльз роется в вещах отца. Я пересекла комнату на цыпочках, чтобы Констанс не услышала, что я здесь, наверху, и заглянула в открытый ящик. Чарльзу не понравилось бы, узнай он, что я пронюхала, как он разглядывал личные вещи нашего отца. К тому же, что-нибудь из этого ящика могло оказаться исключительно сильным талисманом, поскольку было отягощено чувством вины. Я не удивилась, когда поняла, что Чарльз рылся в драгоценностях; внутри ящика лежал кожаный футляр, в котором, как мне было известно, находились часы и золотая цепочка, а также запонки и перстень-печатка. Я бы не притронулась к драгоценностям матери, но Констанс ничего не говорила насчет папиных, даже не заходила сюда для уборки, и я подумала, что могу открыть футляр и кое-что взять. Да, часы были внутри, в собственном маленьком отделении; покоились на атласной подкладке и не тикали; рядом свернулась змейкой часовая цепочка. Я бы не притронулась к перстню-печатке; ощущение кольца на пальце всегда внушало мне мысль о западне, ведь кольцо не разомкнуть и из него не выбраться. Вот часовая цепочка мне понравилась; когда я ее вытащила, она скручивалась и обвивалась вокруг моей руки. Я осторожно вернула кожаный футляр на место, задвинула ящик, вышла из комнаты, закрыла за собой дверь и унесла часовую цепочку к себе в комнату, где она снова свернулась на моей подушке, как спящая золотая змея.
Я собиралась зарыть цепочку в землю, но мне стало ее жаль – она и так слишком долго пробыла в темноте, лежа в своем кожаном футляре в ящике комода в отцовской спальне. Цепочка заслуживала того, чтобы ее повесили высоко, где она сможет сверкать на ярком солнце. Я решила прибить ее гвоздем к стволу дерева там, откуда упала книга. Констанс возилась на кухне с имбирными пряниками, дядя Джулиан спал у себя в комнате, Чарльз обходил один за другим магазины, а я лежала на кровати и играла с золотой часовой цепочкой.
– Так это же золотая часовая цепочка моего брата, – сказал дядя Джулиан, с любопытством наклоняясь вперед. – Я думал, она была на нем, когда его хоронили.
Протянутая вперед рука Чарльза дрожала; я ясно видела, как она дрожит на фоне желтой стены.
– На дереве, – сказал он, и его голос тоже дрожал. – Богом клянусь, я нашел ее прибитой гвоздем к дереву. Что творится в вашем доме?
– Не важно, – сказала Констанс. – Правда, Чарльз, это не важно.
– Не важно? Конни, эта штучка из чистого золота!
– Но она никому не нужна.
– Одно из звеньев расплющено, – сокрушался Чарльз; похоже, он был в трауре по цепочке. – Я мог бы ее носить; как можно обращаться с ценными вещами подобным образом, я вас спрашиваю? Мы могли бы ее продать, – сказал он Констанс.
– Но зачем?
– Я определенно думал, что его похоронили с ней, – сказал дядя Джулиан. – Он был не из тех, кто легко расстается с вещами. Полагаю, он так и не узнал, что ее с него сняли.
– Цепочка стоит денег. – Чарльз терпеливо втолковывал Констанс. – Это золотая часовая цепочка, которая, возможно, стоит кучу денег. Разумные люди не прибивают такие вещи к деревьям.
– Обед остынет, пока вы тут кричите.
– Я отнесу ее наверх и положу назад в футляр, где она лежала, – сказал Чарльз. Никто, кроме меня, не отметил того факта, что он знал, где цепочка лежала раньше. – Позже, – добавил он, глядя на меня, – мы выясним, как она попала на дерево.
– Ее туда повесила Меррикэт, – сказала Констанс. – Прошу вас, идемте обедать.
– Откуда ты знаешь? Про Мэри?
– Она всегда так делает. – Констанс с улыбкой взглянула на меня. – Глупышка Меррикэт.
– В самом деле? – спросил Чарльз. Он медленно обошел вокруг стола, не сводя с меня взгляда.
– Он был человеком исключительно самовлюбленным, – сказал дядя Джулиан. – Очень себя любил, но не отличался чистоплотностью.
В кухне было тихо. Констанс ушла в комнату дяди Джулиана, чтобы уложить его для послеобеденного сна.
– Куда пойдет бедная кузина Мэри, если сестра ее прогонит? – спрашивал Чарльз у Ионы, который слушал его очень внимательно. – Что станет делать бедная кузина Мэри, если Констанс и Чарльз ее не полюбят?
Не понимаю, почему мне показалось, что можно просто взять и попросить Чарльза уехать. Наверное, я решила, что его нужно попросить вежливо. Наверное, мысль об отъезде просто не приходила ему в голову; необходимо ее туда внедрить. Я решила, что нужно сделать это поскорее, пока он не успел осесть в доме так, что уже не выкорчевать. Дом уже пропах Чарльзом, его трубкой и лосьоном для бритья, и эхо его шагов день-деньской слышалось во всех комнатах. Его трубка обнаруживалась на кухонном столе, перчатки, кисет с табаком и бесчисленные коробки со спичками валялись в наших комнатах. Он ходил в деревню каждый день и приносил газеты, которые также оставлял повсюду, даже на кухне, где их могла увидеть Констанс. Искра, вылетевшая из его трубки, прожгла крошечную дырочку в розовой парче обивки стула в гостиной. Констанс пока не заметила ее, а я решила не говорить, в надежде, что оскорбленный дом сам отвергнет и исторгнет Чарльза.
– Констанс, – спросила я ее солнечным утром; кажется, Чарльз пробыл в нашем доме уже три дня, и я решилась задать вопрос. – Констанс, он говорил что-нибудь насчет отъезда?
