– Меррикэт. – Констанс повернулась ко мне, садясь на корточки и сложив руки перед собой. – Я лишь недавно поняла, как жестоко заблуждалась, позволив тебе и дяде Джулиану прятаться тут вместе со мной. Нам следовало встретиться с миром лицом к лицу и попытаться жить нормальной жизнью. Дядя Джулиан все эти годы должен был находиться в клинике, где у него были бы сиделки и хороший уход. Нам следовало жить так, как живут обычные люди. А тебе следовало… – Она запнулась и беспомощно махнула рукой. – Тебе следовало знакомиться с мальчиками, – сказала она наконец и засмеялась, потому что даже ей эта мысль показалась смехотворной.
– У меня есть Иона, – парировала я, и мы обе рассмеялись. И дядя Джулиан внезапно проснулся и засмеялся – тоненьким, надтреснутым голосом.
– Я еще не видела таких глупышек, как ты, – сказала я Констанс и пошла поискать Иону. Пока я бродила, Чарльз вернулся в дом; он принес газету, бутылку вина себе на ужин и шарф нашего отца, которым я связала створки ворот, чтобы Чарльз, у которого хоть и был ключ, не смог вернуться.
– Я мог бы носить этот шарф, – раздраженно сказал он, и я услышала его голос из огорода, где нашла Иону, который спал в кружевных листьях молодого салата. – Вещь дорогая, и мне нравится расцветка.
– Это шарф отца, – ответила Констанс.
– Хорошо, что напомнила, – сказал Чарльз. – Как-нибудь на днях я бы хотел перебрать остальную его одежду. – Он замолк на минуту; я подумала, что он, вероятно, садится на мое место. Потом он продолжил как ни в чем ни бывало: – И пока я здесь, я хотел бы просмотреть бумаги вашего отца. Там может обнаружиться что-нибудь очень важное.
– Только не мои бумаги, – сказал дядя Джулиан. – Этот молодой человек и пальцем не тронет мои бумаги!
– Я даже не видел еще кабинет вашего отца. – Чарльз не обращал внимания на дядю Джулиана.
– Мы им не пользуемся. Практически ни к чему там не прикасаемся.
– Разумеется, кроме сейфа, – добавил Чарльз.
– Констанс?
– Да, дядя Джулиан.
– Я хочу, чтобы после меня мои бумаги взяла ты. Никто другой не должен к ним прикасаться. Ты меня слышишь?
– Да, дядя Джулиан.
Мне не разрешалось открывать сейф, где Констанс держала отцовские деньги. Мне разрешалось входить в кабинет, но я не любила кабинет и даже не прикасалась к ручке двери. Я надеялась, что Констанс не станет отпирать кабинет для Чарльза; в конце концов, он уже завладел и отцовской спальней, и отцовскими часами, и его золотой цепочкой, и его перстнем-печаткой. Я подумала, что быть демоном и призраком очень трудно даже для Чарльза; стоит на миг забыться, как тут же спадет маска, и все сразу все увидят и прогонят его прочь. Нужно соблюдать исключительную осторожность, чтобы каждый день говорить одним и тем же голосом, надевать одно и то же выражение лица, демонстрировать одни и те же манеры – нельзя упустить ни одной детали. Он должен быть все время начеку, чтобы себя не выдать. Я гадала, вернется ли он в свое истинное обличье, когда умрет? Похолодало, и Констанс должна была уже отвезти дядю Джулиана в дом. Тогда я оставила Иону спать на грядке с салатом и тоже вернулась. Когда я вошла на кухню, дядя Джулиан яростно ворошил бумаги на своем столе, пытаясь сложить их в стопку, а Констанс чистила картошку. Я слышала, как Чарльз ходит наверху, и на минуту кухня стала теплой, светлой и уютной.
– Иона спит на грядке с салатом, – сказала я.
– Ничто не радует меня больше, чем кошачья шерсть в моем салате, – весело откликнулась Констанс.
– Мне пора завести коробку, – возвестил дядя Джулиан. Он откинулся на спинку кресла и сердито уставился на свои бумаги. – Их нужно положить в коробку, сию же минуту. Констанс?
– Да, дядя Джулиан. Я найду тебе коробку.
– Если я уберу все мои бумаги в коробку и спрячу ее у себя в комнате, тогда этот страшный молодой человек не сможет их взять. Констанс, он страшный человек!
– Право же, дядя Джулиан, Чарльз очень добр.
– Он лжец. Его отец был лжец. Оба мои брата были людьми бесчестными. Ты должна его остановить, если он попытается взять мои бумаги; я не могу позволить ему испортить мои бумаги, и я не потерплю захватчиков. Ты должна ему сказать, Констанс! Он ублюдок.
– Дядя Джулиан…
– В метафорическом смысле, дорогая! Оба моих брата брали в жены женщин исключительной силы характера. Это просто слово, которым пользуются мужчины – прошу прощения за то, что произнес его в твоем присутствии, – чтобы дать определение нежеланному ребенку.
Не отвечая, Констанс отвернулась и открыла дверь, которая вела к лестнице в погреб, к бесконечным рядам полок с припасами под нашим домом. Она молча спустилась по ступенькам, и мы с дядей Джулианом слышали, как Чарльз ходит наверху, а Констанс – внизу.
– Вильгельм Оранский был незаконнорожденным ублюдком, – сам себе сказал дядя Джулиан; он извлек листок бумаги и сделал пометку. Констанс выбиралась из погреба с коробкой, которую она отыскала для дяди Джулиана.
– Вот чистая коробка.
– Для чего? – спросил дядя Джулиан.
– Чтобы хранить твои бумаги.
– Этот молодой человек не должен прикасаться к моим бумагам, Констанс! Я не допущу, чтобы этот молодой человек копался в моих бумагах!
– Это я виновата, – сказала Констанс, поворачиваясь ко мне. – Ему следует находиться в клинике.
– Я положу мои бумаги в эту коробку, дорогая Констанс, если ты будешь так добра и передашь мне ее.
– Он счастлив здесь, – ответила я.
– Мне следовало все сделать по-другому.
– Будет очень нехорошо отправлять дядю Джулиана в клинику.
– Но мне придется, если я… – Констанс осеклась и снова вернулась к раковине и картошке. – Добавить грецких орехов в яблочный мусс? – спросила она.
Я сидела, не шелохнувшись, прислушиваясь к тому, что она чуть было не произнесла. Времени оставалось все меньше; оно сгущалось вокруг нашего дома и собиралось меня раздавить. Я подумала, что пришла пора разбить большое зеркало в передней, но тут раздались тяжелые шаги Чарльза, на лестнице, в коридоре и вот уже на кухне.
– Ну-ну, все в сборе, – сказал он. – Что у нас на ужин?
В этот вечер Констанс играла нам в гостиной, высокий изгиб ее арфы отбрасывал тень на портрет матери, и нежные ноты порхали в воздухе, будто цветочные лепестки. Она играла «За море на остров Скай», и «Утихни, мой Афтон», и «Я видел женщину», и прочие песни, которые, бывало, играла наша мать, но я не помню, чтобы хоть раз пальцы матери касались струн так нежно, а мелодия была столь легка. Дядя Джулиан не спал, он слушал и мечтал, и даже Чарльз не осмелился положить ноги на мебель, хотя дым его трубки клубился вокруг кремовой лепнины потолка, а сам он беспокойно расхаживал по комнате, пока Констанс играла.
– Мягчайшее туше, – сказал дядя Джулиан. – У всех женщин семьи Блэквуд было очень мягкое туше.
