– Что ж, – сказал Джим Донелл; от него воняло. – Я всегда смогу сказать, что знавал Блэквудов. Впрочем, мне-то они ничего такого не делали, так что нечего и вспомнить. Всегда безупречно вежливы со мной. С другой стороны, – продолжал он со смехом, – я ни разу не получал от них приглашения к обеду. Нет, ничего такого.
– Ну, с меня хватит, – сказала Стелла, и в ее голосе послышались резкие ноты. – Иди и задирай кого-нибудь другого, Джим Донелл!
– Неужели я задираюсь? Так ты думаешь, будто я ждал от них приглашения? Ты думаешь, что я тронулся умом?
– А я, – подхватил Данхэм, – смогу рассказывать, как однажды чинил им сломанную ступеньку, только денег за это так и не получил.
Что правда, то правда. Констанс отправила меня к нему, чтобы сказать, что мы не станем платить за необструганную доску, криво приколоченную поперек ступеньки, если предполагалось, что он аккуратно обрежет торцы и ступенька будет как новая. Когда я вышла и сказала ему, что мы отказываемся платить, он оскалился, сплюнул, схватил молоток, вырвал доску вместе с гвоздями и швырнул на землю. «Чините сами», – сказал он мне. Забрался в свой грузовик и уехал. И вот теперь припомнил:
– Мне так и не заплатили!
– Так это, верно, по недосмотру, Джо. Ты просто поезжай туда и скажи мисс Констанс Блэквуд. А уж она проследит, чтобы ты получил то, что причитается. И на всякий случай, если они пригласят тебя к обеду, так скажи – нет, спасибо, мисс Блэквуд!
Данхэм заржал.
– Меня-то они точно не пригласят, – сказал он. – Я починил им ступеньку, а они мне так и не заплатили.
– Забавно, – сказал Джим Донелл, – они чинят дом и все такое, а сами все это время собирались уносить ноги.
– Мэри-Кэтрин, – сказала Стелла, подходя туда, где я сидела, и останавливаясь напротив меня с внутренней стороны стойки. – Уходи. Иди домой. Просто встань со стула и уходи. Пока ты здесь, только и жди скандала.
– Чистая правда, – сказал Джим Донелл. Стелла взглянула на него, и он убрал ноги, чтобы дать мне пройти. – Вы только свистните, Мэри-Кэтрин, и мы все придем, чтобы помочь вам собраться. Только свистните, Меррикэт.
– А от меня можете передать своей сеструхе, – начал было Данхэм, но я бросилась к выходу. Поэтому все, что я услышала, находясь в дверях, так это смех. Этих двоих и Стеллы.
Мне нравился мой лунный домик, я установила в нем камин, а снаружи устроила садик (что сможет прижиться на Луне? Надо спросить у Констанс). Я собиралась накрыть к обеду в лунном саду. Все предметы на Луне были очень яркими и необычных цветов. Я решила, что мой домик должен быть голубым. Я смотрела, как двигаются мои маленькие ноги в коричневых туфлях, шаг за шагом, слегка размахивая сумкой с продуктами. Я сходила к Стелле, и теперь мне оставалось лишь пройти мимо ратуши, где не будет никого, кроме тех, кто выдавал лицензии на собак, или тех, кто высчитывал, какие штрафы содрать с водителей, проезжавших через город по шоссе, да еще тех, кто рассылал счета за воду, канализацию и мусор и запрещал прочим жителям сжигать листья или ловить рыбу; но все эти люди будут скрыты где-то в недрах ратуши и заняты общественным трудом. Мне нечего их бояться, если, конечно, не надумаю ловить рыбу в неподходящий сезон. Я стала думать, как буду ловить алых рыбок в лунных реках, и увидела, что мальчики Харрис бегают по своему двору, орут и ссорятся с полудюжиной других мальчишек. Я увидела их только тогда, когда миновала угол ратуши. Еще можно было вернуться назад и пойти другим путем, вверх по главному шоссе до ручья, перейти на другой берег – и вот она, дорожка, ведущая прямиком к нашему дому. Но было поздно, и в руках у меня были сумки с покупками. Да и переходить вброд грязный ручей в маминых туфлях было противно. И я думала, что живу на Луне, и шла очень быстро. Они увидели меня сразу же; а я представляла, как они гниют изнутри и корчатся в муках и вопят. Я мечтала, что они будут валяться на земле у моих ног, визжа и сгибаясь пополам.
– Меррикэт, – хором завопили они. – Меррикэт, Меррикэт! – И выстроились вдоль забора.
Интересно, подумала я, неужели этому научили их родители. Джим Донелл, Данхэм и грязнуля Харрис регулярно муштровали своих отпрысков, обучая их с любовью и заботой, чтобы детский визг был одинаковой высоты и тональности. Как иначе могла добиться подобной слаженности целая орава детей?
«Меррикэт, сказала Конни, выпить чаю тебе надо!
Нет, сказала Меррикэт, ты туда подсыпешь яду!
Меррикэт, сказала Конни, а теперь ложись поспать!
Я могу твой гроб поглубже на погосте закопать!»
Я делала вид, будто не говорю на их языке; наш лунный язык был мягким и текучим, и мы пели в звездном сиянии, глядя сверху вниз на высохший, истлевший мир; я уже наполовину миновала забор.
– Меррикэт, Меррикэт!
– Где старушка Конни – дома, варит обед?
– Не выпить ли тебе чаю?
Странно быть внутри себя. Идти быстрым упругим шагом вдоль забора, уверенно, но без лишней спешки переставляя ноги одну за другой – они могут заметить, если я начну торопиться! Быть внутри себя и знать, что они на меня смотрят; я спряталась глубоко, но все-таки слышала их и видела краешком глаза. Вот бы они все повалились замертво на землю.
– Поглубже на погосте закопать!
– Меррикэт!
Когда я проходила мимо, на крыльце появилась мать мальчиков Харрис. Наверное, вышла посмотреть, чего они так разорались. Минуту она стояла там, наблюдая и слушая, и я остановилась, глядя на нее, всматриваясь в ее тупые выцветшие глаза. Я знала, что мне нельзя с ней говорить, но понимала, что все равно сделаю это.
– Неужели вы не можете заставить их замолчать? – спросила я ее в тот день. Я задавалась вопросами: есть ли в этой тетке хоть что-нибудь доброе, к чему можно воззвать? Бегала ли она хоть раз по траве или любовалась цветами? Испытывала ли радость или любовь? – Неужели нельзя заставить их прекратить?
– Дети, – сказала она, всем своим видом выражая злобное торжество. – Не надо обзывать даму.
– Конечно, ма, – смиренно сказал один из мальчиков.
– И отойдите подальше от забора. Не обзывайте даму.
И я пошла дальше, а они продолжали визжать и вопить, пока эта женщина стояла на крыльце и хохотала в голос.
«Меррикэт, сказала Конни, выпить чаю тебе надо!
Нет, сказала Меррикэт, ты туда подсыпешь яду!»
Пусть их языки обуглятся в огне, пусть их глотки сгорят вместе с вырывающимися оттуда криками, пусть в животах их разверзнется адское пламя, словно от тысяч пожаров.
– Прощай, Меррикэт, – кричали они, когда я дошла до конца забора. – И не торопись возвращаться!
– Прощай, Меррикэт, и передай наш горячий привет Конни.
