Джим, к большому удивлению художника, сам оплатил свой счет, включая напитки, которыми щедро угощал народ в трактире, и, коротко попрощавшись с Маттотаупой и художником, уехал неизвестно куда и зачем. Он сообщил им, что вложил в цирк «определенную сумму» и советует Маттотаупе на зиму остаться в труппе и заработать денег. Он уговорил директора предложить ему и Харке выгодный контракт и будет время от времени наведываться в цирк. Проект договора он передал художнику. Главным условием в нем была выплата аванса.
— Что за странный человек, этот Джим! — сказал художник. — Темная лошадка…
Когда Длинное Копье вернулся и больной решил еще несколько часов отдохнуть перед тяжелой дорогой, Маттотаупа и Харка пошли в свой номер, легли на кровати, и Харка тихо в нескольких словах рассказал отцу все, что увидел и узнал в цирке.
Потом они два часа лежали на шерстяных одеялах и молча, но сообща думали. Это и в самом деле были совместные раздумья, поскольку отец и сын исходили из одних и тех же предпосылок, а их мысли рождались из одних и тех же чувств и представлений. Через два часа Маттотаупа сказал:
— Не ты убьешь его. Ты еще мальчик. Я убью его, как только кончится зима и растает снег.
Через час за ними зашел Длинное Копье. Карета уже стояла перед дверью, и художник хотел проститься с дакота. Поглощенный своей болезнью, которая его очень пугала, он выпил лекарство. Несколько секунд царило тягостное молчание, которое наступает, когда рушатся планы.
— Мне очень жаль, что все так обернулось, — произнес наконец художник, нервно пощипывая бороду. — Но мое обещание остается в силе: зимой вы — мои гости. Мы не сможем с вами разъезжать по штатам, и я не смогу сотни раз рисовать вас, как собирался. Но у меня есть небольшой дом на побережье, и вы можете жить в нем, пока мое здоровье — я надеюсь! — вновь не поправится! Поэтому я прошу вас: приготовьте своих лошадей и поезжайте с нами. Более надежного эскорта я и представить себе не могу.
— Длинное Копье будет тебе надежной защитой, а мы не хотим обременять тебя, — с достоинством ответил Маттотаупа. — Мы отправимся с цирком. Там служат дакота, с которыми мы можем объясняться на родном языке. Мы надеемся еще многому научиться и увидеть много городов. Белые люди не смогут обращаться с нами как с собаками, потому что должны выплатить нам вперед часть денег, с которыми мы не будем так зависимы от них.
Художник пытался возражать ему, но у него не было сил спорить, да и лошади уже нетерпеливо танцевали перед входом в гостиницу.
— Это наше второе прощание… — произнес он устало. — После первого расставания мы случайно встретились вновь, но странным образом и при таких обстоятельствах, что без твоей помощи, Маттотаупа, мы бы пропали. И раз уж мы опять вынуждены расставаться, как ты этого хочешь, я прошу тебя на прощание высказать какое-нибудь желание!
Маттотаупа достал из кармана золотой самородок, который Харка нашел в реке у Черных холмов и который он, Маттотаупа, проглотил в блокгаузе, чтобы утаить от бандитов.
— Я хотел бы подарить этот блестящий камень Длинному Копью для его ожерелья. Мне опасно иметь при себе золото.
Длинное Копье молча, как принято у индейцев, принял подарок и передал Маттотаупе маленький тяжелый мешочек:
— Далеко Летающая Птица и я, Длинное Копье, предчувствовали, что вы нас сейчас покинете. Это наш прощальный подарок вам. Желаем вам снискать еще бóльшую славу! Желаем, чтобы ваши имена стали известны и в прерии, и в Скалистых горах, и в городах белых людей как имена отважных и справедливых воинов! Хау! Я все сказал.
Поддерживаемый Длинным Копьем и Маттотаупой, художник спустился вниз, к карете. Холеные откормленные лошади нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Художник вошел в карету, завернулся в одеяло и лег на мягкое сиденье. Багаж был уже погружен. Длинное Копье дал хозяину и гостиничному чистильщику обуви чаевые и напомнил в присутствии Маттотаупы, что номер и корм для лошадей двух индейцев оплачены на неделю вперед.
Вокруг толпились уличные зеваки. Некоторым из них пришлось резко отпрыгнуть в сторону, когда кучер щелкнул хлыстом и четверня торопливой рысью взяла с места. Зацокали подковы.
Длинное Копье поскакал вслед за каретой, держа в руке повод коня художника. Мулов они продали хозяину гостиницы.
Маттотаупа и Харка проводили карету взглядом. Рядом с кучером сидел вооруженный до зубов охранник.
В номере Маттотаупа открыл мешочек. В нем были золотые и серебряные монеты. Харка всмотрелся в отчеканенное на долларах изображение — орел с веткой и молнией в когтях.
— Гром-Птица!
Они не жалели о своем решении остаться при цирке. Главным препятствием, которое им предстояло преодолеть, было незнание языка белых. Правда, они уже многое понимали — гораздо больше, чем те могли подумать. Но им не хватало практики. Поэтому им предстояло прежде всего научиться говорить по-английски, чтобы быть на равных с теми, на чью дружбу они не могли рассчитывать.
В тот же день они отправились к директору цирка, но тот не торопился их принимать. Когда Маттотаупе наконец удалось добиться, чтобы их впустили, инспектор манежа заявил, что договор вступит в силу лишь после того, как они выдержат экзамен. Но Маттотаупа проявил такое же упрямство, как и в переговорах с Биллом, победителем в петушиных боях, о патронах. В конце концов директор, не выдержав, рявкнул своему инспектору:
— Какого черта вы пристаете ко мне со всякой ерундой?.. Со всякими мелочами и глупостями! Почему их вообще впустили ко мне в кабинет, этих краснокожих придурков? Ни номера, ни опыта — и они еще смеют вваливаться ко мне как к себе домой! Тоже мне — явление Христа народу! Эллис, если вы и дальше будете вести себя как размазня, мне придется закрыть цирк! Что мне прикажете с ними делать, с этими вашими бездарными самоучками?
— Но может, нам следовало бы…
— Заткнуться — вот что вам следовало бы! Заткнуться и выйти вон! Я занят вопросами кредита! Когда вы проспитесь и до вас наконец дойдет важность этих вопросов — милости прошу! А пока — до свидания!
— Ну что ж, подождем, пока вы получите свой кредит и к вам вернется спокойствие и душевное равновесие!.. — язвительно ответил инспектор.
Он был начальником отдела кадров, режиссером и инспектором в одном лице, но жалованье получал лишь как инспектор манежа. Иных титулов за ним не признавали, чтобы не давать повода требовать повышения заработной платы. Однако он был правой рукой директора, купался в сознании своей незаменимости, и все вспышки директорского гнева стекали с него как с гуся вода.
Он без церемоний выставил индейцев из вагончика, как будто они по собственной прихоти, без приглашения ворвались к директору, и велел позвать Билла Баффало. Два конюха и три молодых артиста, которым приходилось выполнять и хозяйственные работы, со всех ног бросились на поиски главного ковбоя.
Тот явился в сопровождении Поющей Стрелы и визгливого менеджера, любителя покомандовать. У Баффало Билла был такой вид, как будто не инспектор манежа вызвал его к себе, а он сам назначил ему аудиенцию.
