— Я стану великим воином и вождем, — бесцветным голосом повторил Харка с непроницаемым лицом.
— Поэтому я позволил тебе оставить мацавакен.
— Этот мацавакен будет оружием великого воина и вождя, перед которым будут трепетать враги.
— Хау. Пусть будет так, как ты сказал. А теперь идем.
Харка встал и, как был — полуголый, непричесанный, с пересохшим горлом, — пошел за Татанкой-Йотанкой.
Великий шаман дакота привел Харку в его родной, отцовский вигвам. Длинные еловые жерди, связанные наверху ремнями, висящие на них охотничьи трофеи — бизоньи рога, медвежьи когти, оружие побежденных врагов, луки, палицы, — шкуры на полу, очаг — все было как прежде и в то же время казалось чужим. В глубине жилища сидела Унчида, неподвижно, словно окаменев. Рядом с ней застыли Уинона, бледная, с сухими глазами, Харпстенна, губы которого кривились от подавляемого плача, и Шешока, сгорбившаяся, с опущенными плечами. Она, наверное, думала о том, кто теперь будет кормить их. Несчастья приходили одно за другим, а воинов в роду становилось все меньше.
Шонка, сидевший ближе остальных к очагу, злорадно ухмыльнулся при виде Харки. Татанка-Йотанка жестом велел ему убраться к женщинам и детям.
— Я хочу вымыться и причесаться, — спокойно, как ни в чем не бывало сказал Харка. — Я пойду к реке.
— Ты вернешься? — спросил Татанка-Йотанка.
— Я вернусь. Я говорю правду.
— Иди. Я верю твоему слову.
Харка взял у Унчиды горшочек с медвежьим жиром и вышел из вигвама. Винтовку он по-прежнему не выпускал из рук.
Светила луна, тени были отчетливыми. Харка шел медленней, чем обычно, когда по утрам направлялся к реке. Он слышал и подмечал все, что только можно было слышать и видеть в этот поздний вечер, — легкое дыхание ветра, темные очертания рощи и вигвамов, потрескивание огня в очагах, полосы света, падавшие на траву, когда кто-нибудь, выходя из вигвама, откидывал полог, тихие голоса, постукивание копыт, ленивый собачий лай, тихий плеск речной воды.
Придя на берег, Харка прыгнул в воду, нырнул, снова вышел на берег, растерся песком, а выкупавшись, причесался и смазал кожу жиром. Со стороны стойбища к ручью приближался всадник, и Харка спрятался, бросившись в траву. Сердце его болезненно сжалось.
Всадник выехал из рощи. Это был Маттотаупа на своем лучшем коне. Он шагом переехал ручей и направился на запад, где еще светилась узенькая зеленоватая полоска над пурпурной цепью Скалистых гор.
Маттотаупа был без перьев на голове. Его обнаженный торс поблескивал в лунном свете. Лицо его осунулось, черты заострились. Всего за один день это лицо стало почти неузнаваемым. Харка успел разглядеть лишь резко очерченный профиль.
Маттотаупа не заметил сына. Он смотрел вдаль, на горы.
Когда он скрылся из вида, Харка встал и так же спокойно пошел к табуну, у которого нес ночную стражу Старая Антилопа. Харка отвел своего Чалого в другое место и ослабил ему путы на передних ногах. Потом вернулся в свой вигвам. Теперь это был не вигвам вождя, а просто жилище семьи презренного изгнанника.
Все уже легли спать. Его подголовник, как обычно, стоял у входа. Он взял его и поставил между Унчидой и Уиноной, переложив праздничное платье сестры ближе к ее ложу.
— Место Харки теперь среди женщин, — шепотом произнес Шонка.
Харка сделал вид, что не слышал его слов.
У входа расположился Татанка-Йотанка, который решил провести эту ночь не у Хавандшиты, а с семьей Маттотаупы. Возможно, ради Харки. Оружие Маттотаупы, в том числе винтовка, подарок Рыжего Джима, было сложено справа от него.
Харка прикрыл глаза и снова, как днем, весь обратился в ожидание. Правда, теперь это было совсем другое ожидание — не то, которым он мучился до решения Большого Совета, пытаясь представить себе, как поступят другие. Теперь он ждал момента, когда можно будет действовать самому.
Час за часом слушал он тишину в вигваме, ловил каждое движение, каждый шорох. Первыми уснули Шонка и Харпстенна, потом Шешока и наконец, около полуночи, — Татанка-Йотанка. Унчида, потерявшая в этот день сына, не спала. Ее открытые глаза поблескивали во тьме.
Харка коснулся ладонью ее губ. Она повернула к нему голову, затем положила свою холодную руку на его ладонь, и этого было достаточно, чтобы они поняли друг друга.
Уинона лежала с закрытыми глазами и, казалось, спала, но неровное дыхание выдавало ее. Харка провел рукой по ее волосам, она открыла глаза, но не шевельнулась. Он взял праздничное платье сестры, бесшумно надел его, не вставая с ложа. На груди у него висел нож в ножнах, который он не снял, ложась спать. Потом он положил в маленькую поясную сумку патроны, взял винтовку и одеяло и бесшумно выполз из вигвама в том самом месте, откуда прошлой ночью наблюдал за отцом и его гостями. Бросив последний взгляд на родное жилище, Харка увидел, как Уинона натянула на лицо одеяло. Он догадывался, что она плачет. Дочь презираемого всеми изгнанника и сестра беглого брата была обречена на горькое одиночество.
Харка не спеша пошел через стойбище, мало чем отличаясь от девочки, которая очень рано встала. Главное, чтобы никто не обратил внимания на мацавакен, спрятанный под накинутым на плечо одеялом. Не замеченный часовыми у табуна, он добрался до рощицы и нашел Чалого именно там, где и предполагал его найти. Неподалеку от того места, куда он его привел вечером, была маленькая лужайка с сочной травой, туда-то и перебрался Чалый, воспользовавшись тем, что у него были ослаблены путы. Услышав шаги часового, Харка быстро перерезал путы мустанга. Но воин не торопился, и прежде, чем он смог что-либо предпринять, Харка вскочил на коня и помчался на запад.
Где-то сзади послышался негромкий окрик часового. Харка оглянулся, но роща уже скрылась за плоскими холмами. Перед ним был след отца, который он отчетливо видел своими зоркими глазами в предутренней мгле.
Харка поглаживал Чалого, шептал ему ласковые слова, и умное животное без принуждения летело вперед во весь опор. Во всем стойбище был лишь один конь, способный догнать Харку, — конь Татанки-Йотанки. Но может быть, великий шаман не станет гнаться за ним. Или слишком поздно бросится в погоню.
Упругий встречный ветер освежал его. Он долго скакал галопом, изредка переходя на шаг, чтобы дать коню передохнуть.
Было уже далеко за полдень, когда Харка вдруг потерял след отца. Он остановил коня и стал озираться. Ему пришло в голову, что отец мог намеренно запутать следы.
Он спрыгнул с коня, снял с себя стеснявшее движения женское платье и, бросив его на спину Чалому, принялся за поиски.
Маттотаупа, судя по всему, тоже спешился здесь. На траве было множество следов копыт, как будто мустанг какое-то время свободно пасся на этом клочке земли, но куда он в конце концов направился, Харка понять не мог. Во всяком случае, мустанг словно под землю провалился, хотя отпечатки копыт были еще свежими. Следов мокасин Харка тоже не находил. Удастся ли ему вообще снова напасть на след отца? Маттотаупа был искусным воином и охотником. Как он, мальчик, мог отыскать его, если он не хотел, чтобы его нашли?
