Харка прислонился к вспотевшему коню.
Вдруг Чалый поднял голову и раздул ноздри, принюхиваясь.
В груди Харки шевельнулась робкая надежда, в которой он еще боялся себе признаться.
Мустанг все больше волновался, и это волнение было радостным. Харка прислушался. Ни один звук не нарушал тишину, но беспокойство коня говорило, что эта тишина обманчива.
— Отец!.. — полушепотом, как бы про себя, произнес Харка. — Отец!
И тут свершилось чудо: прямо перед ним выросла высокая фигура отца.
— Отец!..
Маттотаупа был не в силах произнести ни слова. Он на мгновение крепко прижал к себе сына. Потом взял его за руку и повел вместе с Чалым к своему мустангу, лежавшему в укромной низинке. Чалый поприветствовал его тихим ржанием.
Маттотаупа и Харка еще не могли говорить. Они легли на траву рядом со своими четвероногими друзьями. Солнце косыми лучами освещало прерию, травы клонились к земле под вечерним ветром.
Харка прижался лицом к плечу отца.
Они молчали. Говорить было не о чем. Они были вместе. Они делили тяжкий жребий изгнания. Они были отверженными. Никогда больше не вернутся они в родное стойбище, никогда не услышат радостные крики детей, вечерние звуки флейты, никогда не будут танцевать Танец Бизонов, сидеть вместе с братьями у огня и жарить мясо, никогда не наденут рубаху, расшитую матерью или сестрой…
Никогда.
Потому что Хавандшита оказался лжецом и все ему поверили — все, даже Татанка-Йотанка, даже Четан и Черная Кожа.
Харка протянул отцу свой нож. Он хотел отдать ему и винтовку, но Маттотаупа отказался принять ее.
Вместе они были сильны. Достаточно сильны, чтобы жить в дикой прерии, которая была их родиной. А больше они пока ни о чем не думали. Все, что было уготовано им судьбой, — отчаяние, ненависть, жажда мести — было скрыто от них в этот час.
Потом они вскочили на коней и отправились дальше на запад. Только теперь Маттотаупа нарушил молчание.
— Я дал клятву ехать до самых гор, не оглядываясь. Потом мы свободны, — сказал он. — Но земли дакота навсегда закрыты для нас.
Мустанги снова пустились в галоп.
В изгнании
Молчание горы
Солнце было в зените. Нагретый полуденным теплом воздух дрожал и плавился, словно чья-то незримая рука ткала золотое покрывало из льющихся с неба лучей. Над буреломом, учиненным весенним ураганом на склоне Черных холмов, стояла тишина. Из ран поваленных деревьев струился аромат смолы. На обнаженных корнях темнели засохшая земля и клочья мха. А вокруг этих умирающих деревьев уже зеленели травы и наливались соками ягоды. Карабкались по стеблям жуки, жужжали пчелы.
Между двумя раскидистыми деревьями, в густой тени, стоял бурый медведь. Несколько солнечных зайчиков, пробившись сквозь густую листву и хвою, плясали на его коричневой шкуре и слепили его. Он поморгал, уселся на землю и принялся старательно облизывать передние лапы. Потом втянул носом воздух, замер на секунду и вновь принюхался.
Наконец он поднялся и устремился в самую гущу бурелома. Привычно цепляясь когтями за кору деревьев, он ловко перелезал со ствола на ствол. Шкура его ярко блестела на солнце. Он целеустремленно двигался к огромному старому дереву, одиноко стоявшему посреди хаоса разрушения. Кора на его толстом стволе потрескалась, крона была растрепана. Ветер играл листвой, создавая причудливую игру светотени. Вокруг гудели пчелы.
Приблизившись к дереву, медведь стал осторожней. Он был уже не молод. Искушенный опытом, он обошел дерево и спрятался в кустах. Потом медленно, зигзагами, словно и сам не знал, куда идет, стал подбираться к заветной цели, от которой исходил соблазнительный аромат меда.
На дереве в глубоком дупле обосновались пчелы. Медведь решил присвоить их зимний запас меда. Не потревожив пчел, он подобрался к дереву, встал на задние лапы, быстро залез лапой в дупло и, вынув ее, принялся с наслаждением слизывать мед.
Но тут пчелы наконец почуяли вора. Сначала из улья вылетело несколько разведчиц, потревоженных медвежьей лапой. Почти в тот же миг к дуплу с очередной ношей нектара подлетели другие обитательницы улья; сработала какая-то незнакомая медведю система пчелиной связи, и на него накинулся уже целый рой разъяренных насекомых, жаливших его в морду и во все доступные им места.
Медведь отчаянно отмахивался от них, стараясь прежде всего защитить глаза. Но пчелы были проворней и основательно отравили косолапому лакомке радость сладкой добычи. Правда, он не сразу сдался, а еще раз сунул лапу в дупло и облизал ее — наспех, уже без удовольствия, — но потом не выдержал и обратился в бегство. Он стремительно карабкался по стволам поваленных деревьев, прыгал, как белка, несмотря на свой внушительный вес, и наконец добрался до леса. Разъяренные пчелы продолжали преследовать его, и он помчался дальше, не разбирая дороги, с треском продираясь сквозь заросли кустарника.
Однако метров через сто он вдруг резко остановился и замер как вкопанный. Пчелы все еще атаковали его сзади, но впереди появился самый ненавистный враг — человек.
Человек оглушительно хохотал. Медведь решил, что это рев, и ответил противнику сердитым рычанием в надежде испугать его. Но тот продолжал хохотать. Пчелы, воспользовавшись заминкой, с остервенением набросились на самые уязвимые места четвероногого хищника. Это переполнило чашу терпения медведя, вместо лакомства получившего изрядную трепку, и он бросился прочь.
Неугомонные пчелы еще преследовали его какое-то время, затем с триумфом возвратились в родной улей. Собственные потери их мало интересовали.
Человек проводил удирающего медведя взглядом и снова рассмеялся. Когда зверь исчез из вида, он хлопнул себя по губам и пробормотал:
— Болван!
Потом спрятался в зарослях и принялся внимательно изучать обстановку. Убедившись, что, кроме него, ни в лесу, ни на поляне никого нет, он со всей осторожностью, на какую только способен охотник или зверь, пошел лесом, вдоль границы разрушений, оставленных ураганом, стараясь не оставлять следов. Добравшись до бурелома, он еще проворнее, чем медведь, устремился сквозь нагромождение поваленных деревьев с засохшими кронами и корнями. Он тоже направлялся к единственному дереву-великану, устоявшему под натиском урагана. Но не для того, чтобы полакомиться медом. Он обошел дерево с противоположной улью стороны и осмотрел укрытие, которое заметил еще с поляны. Крона одного из деревьев, на которой желтела пожухлая листва, корни соседнего дерева и кустарник образовали своего рода шалаш. Человек залез в него, немного расчистил пространство, срезав ножом лишние ветки и корни, и положил два своих кожаных мешка и винтовку в самый укромный угол «шалаша». Потом, на глаз оценив возможность добраться из своего укрытия до зеленого великана и вскарабкаться на его верхушку, тут же проделал этот путь. Там, наверху, в густой кроне, он нашел удобный сук, достаточно толстый, чтобы не качаться под весом человека и не привлекать внимание возможных врагов. Спокойно, не спеша он внимательно осмотрел окрестности: горные склоны, залитую полуденным солнцем и теряющуюся в дымке прерию с ее песчаными, поросшими травой плоскими холмами. На юго-востоке чернели причудливые скалы.
