Такого отвращения к собственной работе я еще никогда не испытывал, но все равно приходил сюда за час до начала рабочего дня, поднимался не на центральном лифте, а на грузовом, еще и на три этажа выше, чтобы пройти по коридору и застыть у стеклянного окна, ведущего в зал с сонными капсулами. Эти гробы, иначе и не скажешь, из черного матового стекла были созданы словно специально для отображения изнанки настоящей сказки. Сквозь стекло можно было с трудом различить силуэты человеческих тел, подключенных ко множеству проводов.
Мне здесь не положено находиться, как и любому другому хранителю. Тут своего рода реанимация, в которой врачи поддерживают жизнь внутри навечно уснувших тел. Я всегда знал, что все именно так. Она или он приходят в центр, подписывают договор, платят деньги за содержание до самой смерти или отписывают имущество, или соглашаются на трансляцию и приключения популярного жанра. Последними занимался спецотдел, в дела которого я никогда не лез. Для меня суть всегда была в другом.
Эти люди отказались от реальности, отказались от своей жизни, чтобы прожить другую, потому мне всегда хотелось сделать их новую жизнь по-настоящему интересной. Мне казалось, что это верно, что это и есть исполнение их желаний, но теперь я все это видел иначе.
Упираясь руками в небольшой бортик, я касаюсь лбом холодного стекла и всматриваюсь в капсулы, высматриваю в них через стекла своих очков волосы разного цвета, ищу темные, длинные, а потом сбиваюсь, потому что они могут оказаться и короткими. От этого хочется просто застонать и стукнуться головой о стекло, но благоразумие берет верх. Если я это сделаю, включится сигнализация, систему охраны проверят и доступ сюда прикроют, еще и Алану придется что-то объяснять, а объяснять я больше ничего не могу.
Может и правда лучше мне сюда не ходить. Обещаю, что не буду, но не могу. Теперь я понимаю, что не помогаем мы людям, а делаем еще хуже, позволяя сбежать от реальности. Да, программа дает им мир, о котором они мечтают, окружение, о котором они мечтают, но разве это может сравниться с настоящей жизнью?
Разве сделала бы Алика все это, не находясь на грани отчаяния? Ей просто никто не помог, не дал шанса пережить свою боль, а теперь и я не могу ей помочь.
Доступ к межгорью для меня был закрыт, и я даже не пытался узнать, что там происходит. Тело, запертое в стеклянном гробу, волновало меня куда больше.
– Верните меня туда, – сказал я Алану через неделю после возвращения. – Я подпишу все бумаги, но забросьте меня обратно!
– Лекс, это невозможно, – отвечал мне Алан и предлагал расслабиться, развеяться, увлечься кем-нибудь.
– Да она обычная же, – говорила мне рыжеволосая Лита. – Ну, вроде не плохая, но обычная, ты другую найдешь; а я просто изучал бумаги, по которым меня можно было отправить в мир, где мне создадут иллюзию Алики, ну или Межгорья, если я захочу.
– В любом случае для тебя все будет, словно реальное, и правды ты никогда не вспомнишь, – пояснял мне один из агентов, я кивал и рвал договор, приходил сюда и смотрел через стекло.
Только через три недели понял, что на самом деле важно и пошел выяснять имя того мальчика и приют, где он сейчас находится. Его зовут Эван, и вот уже почти полгода он не разговаривает с людьми – не хочет, так и говорит всем, кто пытается к нему приставать.
– Он сложный. Мы толком не знаем, видел ли он, как убили его мать или нет, но он очень злится на весь мир. Так и говорит, что реальность ужасна, и говорить он ни с кем не желает, – говорила мне его воспитатель, – но вы ведь психолог, может вам удастся.
Я не стал с ним говорить, просто пришел, сел напротив него за стол и точно так же посмотрел в окно. Во многом мне хотелось также сказать, что реальность ужасна. Так я приходил к нему каждый вечер две недели и молчал ровно по полчаса после работы, а она у меня теперь короткая, сокращенная якобы по болезни, благо острую реакцию на стресс в нашей компании готовы считать болезнью.
Только так не будет вечно.
– У вас тоже кто-то умер? – спросил он у меня сам через две недели молчания.
– Все сложнее, – ответил я, – но суть почти та же.
Он кивнул, а потом мы снова молчали.
Как-то незаметно дело дошло до разговоров, и я даже признался, что хочу его забрать.
– Почему меня? – спросил он и сделал как у Эргата серьезное лицо, такое напряженное и важное, словно был уверен, что взрослый.
Эргата я знал хорошо, как бы странно это не звучало. Он бы лжи мне не простил, потому и Эвану я сказал как есть:
– У меня никого нет, а с тобой мне хотя бы понятно, как вместе молчать.
Он кивнул и даже подтвердил потом свое согласие на усыновление. Ему двенадцать и его мнение многое значит, если не сказать все. Оно определяющее, только бумажные дела тянутся долго, и моя работа не всех устраивает.
– О каком ребенке может идти речь, если у вас десятичасовой рабочий день шесть дней в неделю? – спрашивали у меня, а я поражался, как я раньше столько работал и не падал. Зачем? Почему? Для кого?
Сейчас я спрашивал у себя то же самое, проходя по длинному коридору до тупика, а затем обратно до грузового лифта. Спускаюсь на нужный этаж, выхожу и иду в офис.
– Привет, Лекс, неважно выглядишь, заболел, что ли? – спрашивает один из хранителей, я просто машу ему рукой, даже не глядя на него, не буду же рассказывать, что якобы экспериментальный проект с моим погружением в действительности был чем-то совсем иным, и я с этим смириться так и не смог.
Сбой при погружении Алики сделал много страшных вещей. Ее сознание было не до конца изменено, и она помнила куда больше, чем следовало. Несколько раз она, как мне потом сказали, была на грани того, чтобы вспомнить все и пробудиться, но, согласно инструкции, ей никто это не позволил. В ее мир прогрузился результат шалости программеров, а именно Лики, а главное – я стал частью мира, его основой, потому что на этой почве решил примерить мантию Глюквендера. Если бы тогда с самого начала я остался с ней и не побежал ничего выяснять, не стал бы отключаться, то навсегда стал бы частью ее приключения. Они бы не смогли со мной связаться. Я растворился бы в ее сознании. Хорошо бы это было или плохо, я теперь уже не знаю, но открываю свой офис и вижу свою помощницу. Она опять в короткой юбке и сидит прямо на столешнице.
– Ой, Рокси такое учудила, такое! – лопочет она, а я слушать ничего не хочу, подхожу к столу, упираюсь в него руками и смотрю на кружку с кроликами, заботливо склеенную Врайтом. Кофе она уже не выдержит, но так за талисман сойдет. Трещина была почти не видна, но ее можно было различить и заметить, как ловко она разделяет кроликов. Сейчас взгляд на эту трещину стал последней каплей.
Я схватил кружку и швырнул в стену, не забывая, что в офисе все еще есть камера. Моя помощница взвизгнула и замерла, поджав к груди ноги.
– Я ухожу, – просто говорю ей я, прохожу по осколкам ни в чем не виновной кружки, слушаю хруст стекла и понимаю, что мне легче от внезапного решения.
