Из всех пятерых курил только Макс, но замполитрука запретил строго-настрого. Учуют снаружи – враз двери выломают.
Августин, Августин,
В гроб ложись, смерти жди!
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё!
Он вышел в коридор, пытаясь определиться со временем. Проводник обещал прийти ночью, значит, уже скоро. Если, конечно, придет…
Замполитрука заглянул к раненому камраду. Критцлер спал, негромко постанывая. Белов, не став его будить, осторожно прикрыл дверь. К счастью, певуны умаялись, тишина вновь вступила в свои права. Только негромкий шум воды. Ах, мой милый Августин!..
* * *
– Н-нет! Нет, – проводник даже руками взмахнул. – Сейчас не выйдет, сам еле п-прошел. Нашу конспиративную к-квартиру накрыли, документы не достать. Врач был знакомый, так ему самому пришлось уехать.
Александр прикусил губу. Скверно, ох скверно! По всему Берлину аресты, по иным городам тоже, руководство подполья отдало приказ временно прервать все контакты. Парень сумел принести немного бинтов и какие-то подозрительные таблетки, сказал, что жаропонижающие.
Три банки консервов, буханка хлеба. Не слишком много, но на несколько дней можно растянуть. Завтра камрад прийти не сможет, и послезавтра тоже.
– Г-гитлер по радио выступил, сказал, что во всем коммунисты в-виноваты. А гребут всех подряд, оформляют – и в «кацеты». В Б-берлине не спрятаться. И уехать тоже нельзя.
Парню явно не по себе. Александр понял – проводник говорит с обреченными. Им не помогут.
Когда попрощались и задвинули засов, Белов решил, что сейчас все заговорят о еде. Не угадал.
– Уходить надо! – выдохнул Мориц. – Ловушка здесь, камрады. Западня! Поднимемся наверх, авто угоним. Может, куда-нибудь и доберемся.
– Раненый, – напомнил Белов. – Далеко не унесем.
Австриец помотал головой, но не возразил. Зато заговорил металлист из Бремена.
– Жалко камрада, но больше двух дней он не протянет. Нет, это я не к тому, чтобы бросить. И без него далеко не уйдем. Если ни над кем смертный приговор не висит, лучше сдаться.
– Сдаться? Им на милость? – возмутился Макс, но осекся.
– Мне милости не будет, – отрезал Курт Вальц. – Я из боевиков, Красный фронт, уже три года как в розыске. Но если решите – подчинюсь.
Тишина, только вода подает голос. Журчит, журчит…
– Если сдадимся, они найдут Критцлера, – рассудил Белов. – У него огнестрельное ранение, так что быстро расшифруют. А по Берлину вести вас не берусь, схватят сразу.
– И так смерть, и этак, – металлист вздохнул.
Замполитрука махнул рукой.
– Отставить! Мы живы – и на свободе. Три дня еще продержимся. А если кто решит сдаться, из него сразу все выбьют и за остальными придут. Так что или всем – или никому.
Шум воды, негромкое дыхание. Никто так и не ответил.
* * *
Грань между явью и сном тонка, трудно удержаться на узком лезвии, рассекающем миры надвое. Но иногда все же удается, и тогда, пусть и на малый миг, человек пребывает в двух мирах сразу.
Александр Белов спал – и не спал. Вселенная словно расступилась, позволяя разглядеть прежде недоступное. Он видел себя, свернувшегося на бетонном полу под почти не греющим пальто. Карабин справа, фонарик в головах. Видел соседа, хмурого боевика Курта Вальца. Тот не спит – сидит, обхватив руками колени. Видел пустой коридор, запертую дверь – и платформу за ней. Там трое в отвратительном рванье, переговариваются, ругаются вполголоса. Сверху, от входа, движется свет фонаря. Двое шуцманов спускаются вниз, вглядываясь в темноту.
А потом подземелье исчезло, утонув в черных ночных облаках. Над Берлином опять шел дождь. И, наконец, в глаза ударил острый блеск звезд, и перед ним засиял бело-голубой Регул – Сердце Льва.
Но все же он не спал, мысли, вырвавшиеся из плена тяжких дневных забот, текли неспешно и плавно, словно Млечный путь. Александр понимал, что продержаться в холодном сыром закутке они смогут недолго, камрада Критцлера уже не спасти. Шанс на прорыв только один – именно сейчас, в ночной тьме. Ни бродяги на станции, ни патруль не остановят, они прорвутся наверх, под холодный весенний дождь, оставив камраду банку консервов, которую он все равно не сможет открыть. Однако наверху их схватят сразу, причем не всех, только бросивших карабины. Тем и кончится свобода. И жизнь кончится. Значит, это не шанс, придумать надо что-то иное. Александр вглядывался в ночь, пытаясь за блеском звезд увидеть ответ.
Увидел, но совсем другое. Сгоревший аэродром в Логойске, уже не во тьме, в лучах солнца. Черные остовы самолетов, трупы, укрытые шинелями. И черная машина, «эмка» со служебными номерами. Капитан с малиновыми петлицами листает его личное дело, морщится, кривит рот. Упустил вражину!
А в далекой Москве уже допрашивают однокурсников, комсорг готовит очередное собрание, «малиновые петлицы» приходят на его кафедру, в деканат, в партком.
Враг народа Александр Александрович Белов. Не разглядели! В упор не увидели!
…Общежитие. Его бывшие соседи рвут в мелкие клочья конспекты.
Возвращаться некуда и незачем. Что Берлин, что Москва…
И в тоже время выход есть, не рядом, но близко. Александр это чувствовал, понимал и пытался увидеть. И вот, наконец… Он потянулся вперед – и соскользнул с грани. Неслышно взметнулась вверх каменная твердь, вместо звезд белым огнем засияла вершина Эйгера, руки оттягивала жесткая альпинистская веревка.
Александр Белов спал…
* * *
– Мне только хлеб, – покачал головой Курт Вальц. – Тушенку раненому отдайте, ему нужнее. Все равно сытыми не будем.
С утра, ничем не отличавшегося от ночи, попытались развести костер прямо в коридоре. Натащили деревянного хлама, изведя почти весь бензин из зажигалки Макса. Не вышло, язычок пламени взметнулся и тут же погас. Настроение, и без того невеселое, испортилось окончательно. Камрад Критцлер стонал и негромко бредил.
Замполитрука поделил скудный паек, оставил долю раненому и принялся отщипывать от доставшегося ему ломтя маленькие кусочки. Мясо приберег напоследок.
– А давайте все-таки выйдем, – не выдержал беспокойный Мориц. – На вылазку. Вдруг чего найдем?
Никто не поддержал, хотя вырваться из заточения хотелось всем. Но разум стоял на страже. Еды на брошенной станции нет, а первая же встреча, что с бродягами, что с полицией, может стать последней.
– Ну, не могу я! – австриец чуть не застонал. – Мы здесь словно в карцере. Сами себя замуровали!
И что на такое ответишь? Только одно:
– Отставить панику!
Мориц утих, зато заговорил Макс.
