Маленький Саша этот разговор запомнил. Уже в институте студент отделения романо-германского языкознания тщательно изучил висевшую на стене в комнате общежития географическую карту СССР, прикидывая, куда лучше попроситься при распределении. Места в столице наперечет, а в какой-нибудь Улан-Удэ отпустят без разговоров. Но и там задерживаться не стоит. Как верно заметил осужденный за формализм поэт Василий Луговской: «Широки просторы. Луна. Синь». Есть, есть места, где только Месяц комиссарит, обходя посты. С Месяцем Месяцовичем и поладить можно.
В Минске, в штабе Белорусского военного округа, он сразу же попросился в часть, куда-нибудь подальше. Получилось же не «подальше», а совсем далеко. Но все равно – тюрьма.
Не ушел, комиссар, не ушел!
* * *
Теперь хлоркой несло не только от костюма, но и от него самого. Тюремный душ оказался химическим. Как только выжил? Шнурки от ботинок, выданных на заставе вместо форменных сапог, исчезли в глубине бумажного пакета, куда следовало сложить все лишние вещи. Таковых, кроме шнурков, не нашлось. Карманы вывернули и, ничего не обнаружив, отправили дальше по вечному тюремному конвейеру. А вот арестантской робой не наделили, не положено подследственному. И волосы, и без того коротко стриженные, не стали изводить под ноль, потому как арестанту еще суд положен. Не пугать же почтенную публику!
«Руки назад! Пошел!» И – вверх по гулким железным ступеням, при двух надзирателях. В интернате видавшие виды одноклассники титуловали таких «два сбоку». Александр механически перевел на немецкий, но рассудил, что в здешних краях свое тюремное арго. Значит, эти в сером с блестящими пуговицами зовутся не «zwei seite», а как-то позаковыристей.
За железом ступеней – гладкий ровный камень, чуть ли не гранит. Широкий коридор, слева двери, справа они же, и все в железе. И лампочки под потолком в железных решетках, и проход, что дальше ведет, решеткой заперт.
– Стой!
Конвейер тащил его без задержек и помех. От Понтия к Пилату, от одних «два сбоку» к другим, точно таким же. Разве что ростом разнились. Те, что его сюда привели, обычные середнячки, а вот один из здешних – сущий громила, такой и в дверь не протиснется.
Сдал-принял, роспись по всей форме. Серые деловито затопали вниз, громила же неторопливо подошел ближе. На поясе – большая связка ключей и резиновая дубинка. Не соврал антифашист!
– Н-ну?
Замполитрука вовремя вспомнил недавно читаные правила. Какой там порядок? Ах, да.
– Номер 412, Александр Белов, фельдфебель, незаконный переход границы.
Громила негромко хохотнул.
– По пьяному делу, что ли? Вы там у себя в Пруссии горазды надираться.
И тут же, став серьезным, нахмурился.
– Запоминай, фельдфебель. Это, стал быть, секция Б-4, а ты в ней – третья категория, потому как унтер-офицерский состав. Но только до первого нарушения, учти. Матрац, смотрю, не выдали? Ну, пошли, есть у меня один в запасе.
Четвертая дверь слева, не запертая, приоткрытая.
– Стой! Кру-угом!
Громила не торопился. Сперва осмотрел с головы до пят, потом задумался, почесал крепкий подбородок.
– По первому разу?
Пришлось признать очевидное. Громила оскалился.
– Непривычно, да, фельдфебель? Не ты строишь, тебя строят. Смотрю, молодой ты, и десять классов на лбу светятся. Артиллерия?
Отмолчаться? Так уже, считай, раскололи.
– Авиация. Аэродромное обслуживание.
– Люфтваффе? – громила даже присвистнул. – Давненько к нам птенцы рейхсминистра не залетали! Вы там чего, небесную ось спиртом чистили? Только, фельдфебель, в дальнейшем не просто отвечай, а к каждому ответу прибавляй «господин старший надзиратель». Правила такие! Понял?
– Так точно, господин старший надзиратель!
– Во! А теперь слушай. Раз ты третья категория, то камеру твою запирать не будем…
Вначале Александр решил, что послышалось. Как так? Это же тюрьма! Громила ухмыльнулся.
– А куда побежишь? До первого поста? Так вот, камеру не запираем, но выходить можно только по сигналу. Загудит, сразу услышишь. Оправка утром и вечером, прогулка – или если начальство распорядится.
Оглянулся, бросил взгляд на пустой коридор и уже шепотом, хоть и громким:
– А еще чтобы ты вовремя выбежать успел, если чего неправильное увидишь. Только не спрашивай, все равно не скажу. А как увидишь, сразу в коридор – и ори! Не накажу, напротив, чаю с сахаром дам, чтобы успокоился. Понял?
Посмотрел прямо в глаза.
– Вижу, не понял. Ну, тогда я тебе просто совру для пущей ясности. «Колумбию» в 1933-м штурмовики Рёма под себя подгребли, а через год вместо них СС пожаловали. Что тут они творили, точно не знаю, но есть байка, будто ходит призрак кого-то из умученных – из камеры в камеру, прямо сквозь стены. Не веришь?
Белову вспомнилась канцелярия. «Так ведь там, на четвертом…»
– Никак нет, господин старший надзиратель. Не верю.
В ответ – тяжелый вздох.
– Вот и я не верю. Но если что, ори погромче.
* * *
Хлорки прибавилось. В камере ею тоже несло, правда, в демократической смеси с карболкой. Стены в свежей побелке, решетчатое окошко под самым потолком, железная койка – и жестяная кружка на ней. В углу, как полагается, ритуальный сосуд, именуемый в отечестве женским именем. Собственно, и все. В книжке Биллингера стены были густо исписаны, но здесь ни царапины. Озаботились, причем не так и давно. Портить стены правила запрещают. А что еще запрещают?
Он присел на твердое железо, поглядел в мертвое око «глазка». Да, считай, все, даже лечь на койку до отбоя нельзя. Но это правила. Биллингер писал, что подпольщики вышли с ним на связь буквально на следующий день. Только кто ему, замполитрука Рабоче-Крестьянской, весточку передаст? Советское посольство – или батальонный «молчи-молчи»?
Издалека донесся гул самолетных моторов. Темпельгоф… Александр скользнул взглядом по зарешеченному оконцу и с удивлением понял, что уже вечер. А еще говорят, в неволе время идет медленно! Сбросил пиджак, уложил рядом, шевельнул губами:
Но вот уже вечер уходит прочь…
И вздрагивает тишина.
Последней каплей падает ночь
У моего окна.
Тоже Багрицкий, но другой, Всеволод Эдуардович. Сева… Маленький, смешной, какой-то весь несуразный.
– Александр Александрович, я должен вас предупредить. Я должен… Вам лучше уехать, Александр Александрович, причем как можно скорее…
Вот он и уехал.
8
Руки раскинуты, словно при затяжном прыжке с парашютом, но воздух не свистит в ушах, не бьет в лицо. Она не падает, плывет. Внизу огни, несть им числа, а над головой бледные вечерние звезды.
