Прежде чем вставить вторую карточку, Соль вновь вытерла вспотевший лоб и на всякий случай прислушалась. Тихо, только птицы.
Давай!
В первую секунду ничего не случилось, и она уже успела испугаться, но тут послышался негромкий треск. Кора старого дуба разошлась, обнажая серую гладкую дверцу с двумя вырезами. Если бы враги добрались и сюда, наверняка попытались бы использовать карточки. Тем бы все и кончилось, термический заряд выжег бы содержимое. К счастью, отец успел ей все рассказать.
Подойдя ближе, она вновь нажала кнопку на поясе. Прямо в воздухе засветился экран, под которым выстроились клавиши с цифрами. Оставалось напрячь память. Впрочем, код не слишком сложен – 9391, год по земному исчислению, только в обратном порядке. Простота кажущаяся, попытка будет всего одна.
Соль перекрестилась и нажала кнопку с девяткой.
* * *
Сначала она удивилась, потом разочарованно вздохнула. За дверцей – две пустые полки, и лишь на третьей, нижней – толстая общая тетрадь в обложке из красного бархата с потускневшим от времени золотым обрезом. В таких писали еще до Великой войны.
Взяла, перелистала. Густые чернильные строчки, только ничего не понять. Абракадабра, хоть по-немецки читай, хоть на родном, хоть на латыни. Или неизвестный ей язык – или шифр.
Провела ладонью по полкам, смахнула пыль с перчатки. И это все? Гюнтер Нойманн отдал жизнь ради какой-то тетради? Не бежал, позволил себя арестовать, сумел передать послание…
Находку спрятала в рюкзак, захлопнула дверцу тайника и нажала кнопку, приводя все в прежний вид. Разровняла ботинком листья над исчезнувшей призмой, постояла немного…
Пора!
На этот раз она поднялась высоко, почти на километр. На юге краснели черепичные крыши Деггендорфа, внизу расстилался лес, разрезанный стрелами просек… Впервые после того, как покинула улицу Шоффай, Соль не знала, что делать. Все выполнила – и ничего не нашла. В тетради наверняка что-то важное, но ей этого не узнать.
И что дальше?
Чужое небо, чужая земля, чужой холодный ветер. Она хотела вспомнить песню про солдата, идущего в бой, но вдруг поняла, что песня кончилась, как и война. Маленький солдатик может идти домой, волоча мешок с нестиранным бельем.
Только идти – некуда.
6
Сорок семь… Сорок восемь… Сорок… Ну! Ну! Сорок девять… Еще, еще! Пятьдесят!..
Хватит!
Александр Белов вскочил с пахнущего хлоркой пола, отряхнул руки. На гимнастику его не хватило, а вот отжиматься начал на второй день после возвращения в камеру. Давно пора! Пятьдесят отжиманий – разве это результат?
– Били тебя мало! – глядя в недавно побеленный потолок, прокомментировал Ганс Штимме.
До официальной побудки, возвещаемой ревом сирены, еще несколько минут, поэтому лежать никто не запрещал. Вставали рано, потому что ложились в детское время, прямо как в интернате. И кормили почти так же, хотя тюремная баланда все-таки гаже.
– Бойцы революции должны держать себя в форме, – наставительно заметил замполитрука и, услыхав ответное хмыканье, принялся с ходу переводить слышанное перед самым походом в армию стихотворение нового гения советской поэзии Михаила Кульчицкого. Ничего трудного – о рифмах гений никакого представления не имеет.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.
– Так ему и надо, – лениво отозвался сосед и с неохотой встал. Секунда в секунду – в уши ударила сирена.
– Подъем! Подъем! – загрохотали связки ключей, бьющие о железо. – Подъем, бездельники!
Зачем орать, заглушая сирены, Белов понять не мог. Вероятно, традиция с времен Фридриха Великого.
Дверь камеры распахнулась.
– На оправку! Бегом, бегом!..
Тюремная наука осваивалась быстро. «Бегом!» звучало через слово, но никто не бегал. Напротив, высшим шиком считалась походка вразвалочку, как у революционных матросов. Надзиратели привычно орали, иногда рассекая дубинками воздух, но без особого результата. Вероятно, тоже традиция.
* * *
– Все, больше не буду! – Александр спрятал ложку. То, что здесь именовали кашей, оказалось не просто несъедобным. Смотреть и то больно, а уж вдыхать аромат… В такие минуты Белов с тоской вспоминал завтраки в баре отеля. Самый простенький омлет, можно даже без ветчины…
Эх!
– Сдохнешь! – лаконично заметил Штимме. – И никакой Котовский с гимнастикой не поможет.
Сам он тоже ел без малейшего аппетита, явно себя заставляя. Замполитрука рассудил, что сосед, конечно, прав, но… Не сегодня! Вот оголодает как следует…
– Сразу видно, из буржуазии ты, – наставительным тоном продолжал сосед. – Тебя бы в «кацет» на месяц-другой, сразу бы понял, что жизнь материальна.
– А тебя бы в Москву! – не утерпел замполитрука. – Подходишь к прилавку магазина, а там из всей еды – бычьи семенники. Только ты просто так не подойдешь, потому что очередь на улицу тянется… Дело не в каше, а в том, что приготовлена она плохо. Я бы сам такое сварил!..
– Бычьи… Бычьи… Что? – потрясенно повторил Штимме. – Врешь!
Бывший студент ИФЛИ мысленно повторил сказанное. Вроде бы перевел точно.
– Не вру. Просто магазины у нас разные. Есть с виду приличные, но там цены – не подступись. Вроде витрины.
Сосед помотал головой:
– Но… Как же социализм?
Замполитрука вспомнил, чему учили на курсах. Там самые смелые тоже задавали подобные вопросы. Не всем лекторам, а тем, кому доверяли.
– Социализм – первая фаза коммунистической формации, то есть теория. А бычьи семенники на прилавке – социализм реальный. Иного, извини, нет.
– Да ты еще и провокатор, – не слишком уверенно возразил сосед. – Бычьи семенники… Слушай, так ты и вправду из СССР?
Белов пожал плечами. Опять доказывай, что не верблюд! Штимме – наверняка коммунист, для него отечество мирового пролетариата – сказочный Эридан с молочными реками.
– Какая тебе разница? Считай кем хочешь. Были у меня одноклассники из тех, что жизнь повидали. Один мне правило тюремное поведал: каждый свое делать должен. Только не надо про солидарность трудящихся. Были в вашей компартии миллионы, а где они теперь? В НСДАП?
Сосед вскочил, сжимая кулаки, но тут резко отворилась дверь.
– Заходи, заходи! Пошевеливайся!..
Сперва порог перешагнул один, ростом повыше, за ним второй, маленький, Белову хорошо если по плечо. У каждого в руках матрац, набитый прессованной соломой.
Дверь лязгнула, водворяясь на место. Тот, что зашел первым, окинул камеру беглым взглядом:
