Больно. Не понимаю, почему так больно.
Вижу и чувствую только его. Надо его утешить. Надо его почувствовать. Сделать шаг, даже пошевелиться — тяжело, будто я в каком-то каменном коконе. И из этого кокона нужно непременно вылезти, выбраться наружу.
Внезапно Шамрейн делает резкий рывок, стряхивая магические путы, как наброшенное покрывало. Я будто вижу его глазами — неправдоподобно маленький с такого ракурса сероглазый служитель уговаривает о прощении. О своей жизни в обмен на жизнь мира — он не только служитель, но и правитель, поэтому эта просьба не столь уж смешна.
«Не надо, — прошу я. — Не надо! Он ни в чём не виноват! Никто из них ни в чём не виноват! Посмотри на меня. Ну, пожалуйста…»
Вижу, как умирает обезглавленный светловолосый загорелый мужчина, чем-то похожий на Кирилла… Кто такой Кирилл? Не помню. Не важно.
«Не надо, не делай этого больше! Оставь их, не надо!»
Шамрейн дёргает головой, словно не понимает, откуда идёт голос. А потом резко отворачивается от кучки людей, таких беспомощных и жестоких, уязвимых, ничтожно-крошечных, но упрямых, и взмывает в воздух.
Я словно похоронена заживо. Надо выбраться. Ползу, ползу, извиваюсь, пробиваю головой камень, и наконец выбираюсь наружу, на свет и воздух, к нему.
Мир кажется иным. Жар и парящий в воздухе песок уже не мешают, ничуть, наоборот — солнце, ещё совсем недавно такое пронзительно-острое, жгучее, приятно щекотит кожу. Песок не царапает ноги, напротив, его упругая мягкость естественна.
Зрение тоже стало иным. Более резким, отчётливым, словно и не было бесконечных часов, проведенных за чтением в детстве и юности. Кажется, я могу разглядеть каждую мельчайшую песчинку, даже те, что на горизонте. Шерстинки на крохотной каменке, прыгающей а паре сотен метров от нас. Побелевшие, посеревшие от напряжения и усталости, что-то шепчущие губы слепого мага Варидаса.
Шамрейн уже так высоко, что кажется диковинной парящей птицей.
А я… взлетаю тоже. Тело содрогается, но его движения так естественны, так органичны, что, пожалуй, доставляют удовольствие, а не смятение или дискомфорт. Мне нравится подниматься выше к апельсиновому небу, там становится прохладнее и свежее, и перемещаться в пространстве проще. Я лечу вверх выпущенным пушечным ядром, а кажется, будто несусь в санях с ледяной горы вниз. Нечто плотное и вытянутое, огромное, как два паруса, равномерно взмахивает то вверх, то вниз, спину тянет… Это крылья! Мои собственные крылья!
Я так плохо ощущаю собственное тело, взгляд устремлён только на второе чудовище. Чудовище ли? Если только от слова «чудо»…
Что-то странное творится со мной, что-то, некогда важное, основополагающее, переламывается, перемалывается внутри. Кости становятся легче и прочнее, мышцы ноют. Огненный ком в области диафрагмы лопается, жар разливается по телу. И я, рожденная, обретённая заново, окончательно забываю свою прошлую жизнь — легко, словно сухой невесомый песок сдувается с горячего пирса сильным предштормовым ветром. Не так, как забывала Карина — наведённым злокозненным забвением, призванным замаскировать истинные чувства, вовсе нет. Ничего в ней не было, в моей жизни, заслуживавшего того, чтобы помнить, пережёвывать воспоминания. Ничего и никого. И я-новая была свободна, и не тащила за собой тяжелый саквояж с ненужным мне прошлым. Я летела вслед за Шамрейном, и этот полёт казался самым правильным, самым прекрасным из всего, что было и даже просто могло быть. Шамрейн совершил круг над Пустыней, разломанной пирамидой, чёрным провалом внутри неё, высоким Каменным Замком, покосился на меня в полёте, коснулся крылом. Приятно. Его тёмно-лиловые глаза без зрачков напоминали прорехи, сквозь которые в мир рвался вечный безграничный космос, в глубине вспыхивали и гасли крошечные звёздочки.
«Узнал меня? Увидел? Чувствуешь?»
«Да»
"Кто я?"
"Моя"
"Кто ты?"
"Твой"
"Сейчас?"
"Навсегда"
Навсегда. Я проговариваю мысленно это слово — и другие знакомые мне слова. Их было так много, они носились в моей голове комариными назойливыми стаями, привнося раздражение, смятение и суету. И вот они лопаются хрупкими мыльными пузырями, и я остаюсь один на один только с самыми важными.
Навсегда. Здесь. Твоя.
По песку скользит огромная чёрная тень, нечеловеческая, крылатая. Моя тень. Мне полагается, очевидно, быть в ужасе — но моё сердце спокойно. Почти.
Шамрейн спускается вниз, в разлом пирамиды, а я следую за ним. Мне не слишком нравится этот тёмный разлом, напоминающий портал в иной, недружественный мир, но я ему доверяю. И понимаю, что у меня уже нет другого выбора. Это пугает… немного, но одновременно странным образом и успокаивает тоже. Мы опускаемся, смешно, по-орлиному, вытянув вниз многочисленные лапы или ноги, выпустив когти, опускаемся, один за другим. Шамрейн приземляется первым, поджимает хвост, втягивает острый ядовитый шип, сворачивается клубочком, клешни прячутся под пластинами, лапки поджимаются.
Я должна ненавидеть его за эти смерти, особенно за две последних, ничем не оправданных, но во мне есть только всепоглощающая жалость. Нет, не только. Еще нежность. И тепло. Желание покоя. Сто пятьдесят лет мы были разделены чужой ненавистью, собственным проклятием. А сейчас… я опускаюсь на него сверху, растопыривая лапки, убирая крылья, забираясь в уютное пространство между лапкой, животом и хвостом. Сжимаюсь в комочек, закрываю глаза. Кладу голову на его голову. Впитываю тяжёлым пуховым одеялом опускающуюся на спину тишину.
Покой.
Тепло.
Сумрак.
Каменные блоки, из которых сделана Пирамида, ворочаются над нашими головами, неторопливо сдвигаются. Что-то падает мне на нос, и я фыркаю, трясу головой. Тычусь носом в почти мягкий бок Шамрейна.
Это капля воды, упавшая с неба.
Это дождь.
В засушливом мёртвом Криафаре идёт дождь.
Глава 68. Финальная.
— Дурак ты, мой Вират.
Я глажу его волосы, слегка слипшиеся от крови — при падении его неслабо так припечатало затылком об один из острых камней, — устроив голову Его бедового Величества на своих голых коленях. Сижу прямо на песке, ощущая только безмерную усталость, опустошение и огромное желание вернуться в Каменный Дворец. В ту самую заповедную комнатку с бассейном под самым небом. Смыть с себя песок, пыль, грязь и кровь, затащить туда Тельмана, и ни о чем не думать сотню шагов, а то и больше. Отложить осмысление произошедшего, просто стоять вдвоём в восхитительно тёплой воде. Или сидеть — как уж получится.
Прижимаюсь подбородком к его макушке. Песок скрипит на зубах.
— Больно! — жалуется Тельман и обхватывает меня за ноги, а я щёлкаю его по лбу.
— Давай я тебя подлечу.
— Не смей! Ты не склянка с лекарственным снадобьем, а я, вроде бы, не умираю. Тебе самой нужна помощь.
