Выворачивать шею, чтобы посмотреть на нее, мне долго не пришлось – она тут же прошла во главу стола, будто так и надо. И щелкнула пальцами – один из спутников тут же притащил ей стул. Стул ему пришлось тащить из курительной, и он был высоким, с дубовыми ножками и плюшевой алой обивкой. Левицкая уселась на него, как на трон, сцепила руки на коленях и молчала, пожирая глазами ничего не понимающего Сметанкина. Двое слушателей спецкурса встали за спинкой стула. Умела она обставлять свои выходы.
– Это кто? – шепотом спросила Рогнеда, впервые за весь вечер обратившись ко мне. Глаза ее расширились, и я с удивлением увидел, что они не черные, а серые.
– Помнишь, тот шофер на «мерсе»? Это он к ней меня возил, – ответил я тоже шепотом.
– Да, но она кто?
– Рогнеда, – сказал я, – сейчас случится что-то ужасное. Я даже боюсь думать, что сейчас случится.
Она распахнула глаза еще шире.
– Она его мать. Сметанкина. Настоящая мать.
– Не может быть! – сказала Рогнеда громко.
– Почему? Она говорит, что ездила в Красноярск его рожать. И оставила там в роддоме. А сейчас, когда он переехал сюда, навела справки, и оказалось, это он. Ее давно утерянный сын.
– Да, но…
Тетя Лиза, которая с жадным интересом рассматривала знаменитые на весь город бриллианты Левицкой, прошипела:
– Молодые люди, нельзя ли потише?
Левицкая меж тем что-то сказала одному из широких молодых людей, и тот вежливо отобрал у Сметанкина микрофон.
Я подумал, она все-таки испугалась, что он откажется ее признавать. И решила припереть к стенке. Публично. Чтобы уже не отвертеться.
Бедный Сметанкин.
– Дорогой Сергей, – сказала она звучным, хорошо поставленным учительским голосом, – я рада приветствовать тебя в этот знаменательный день!
– Я не понял, – Сметанкин растерянно посмотрел на ладонь, в которой больше не было микрофона, – вы вообще кто?
– От имени городской администрации, – продолжала Левицкая.
При словах «городская администрация» Сметанкин слегка расслабился. Он решил, что городская администрация решила отметить таким образом замечательную встречу родственников, о которой столько писали в газетах.
– Человеку нужны родные, – сказала Левицкая, – потому что кто еще поддержит его в трудную минуту. Сережа, я знаю, у тебя нелегкое материальное положение. У тебя неприятности…
– Какие еще… – выдавил Сметанкин. Я не видел, чтобы человек так стремительно менял окраску. Он сделался совсем белым. Даже губы.
– Я компенсирую все, что ты взял, – сказала Левицкая, – я уже говорила с твоей фирмой. Они отказываются от судебного преследования. Они подписали бумаги. Что не имеют претензий.
– Сережа сам глава фирмы, – сказал бедный папа. – Оставьте мальчика в покое. Что вам от него нужно?
Он так переживал за Сметанкина, что не побоялся страшной Левицкой. Он был у меня молодец, папа.
– Вы неверно информированы, – любезно сказала Эмма Генриховна. – Он бригадир ремонтников в фирме «Ариэль». И средства, которые были отпущены на закупку стройматериалов и на заработную плату, – она обвела рукой с микрофоном зал, белые столы, белые тарелки, белые занавеси на потемневших окнах, – он потратил на все это. Но не важно, – продолжала она торопливо. – Сергей, ты просто не понимаешь… Я перед всеми этими достойными людьми… в присутствии свидетелей…
– Слушай, слушай, – сказал я Рогнеде, исправно исполняя роль греческого хора.
– Официально объявляю тебя своим сыном, – сказала Левицкая.
В одной руке она держала микрофон, а пальцем другой руки оттягивала свое алмазное колье, пока оно не разорвалось и не скользнуло на пол, точно струйка сверкающей воды. Она даже не глянула – железная женщина!
– Каким еще сыном? – Совершенно белый Сметанкин придвинулся к моему папе, точно ища у него защиты, и папа положил свою старческую руку со вздутыми венами на его сильную лапу.
– Тебе надо, чтобы я раздевалась перед всеми этими людьми? – спросила Левицкая. – Хорошо. Так вот, я родила тебя не от мужа. От другого человека. Чтобы скрыть беременность, я поехала в Красноярск. На курсы повышения квалификации. Если вам все это интересно, конечно, – добавила она, обводя взглядом толпу притихших родственников, – хотя вам, конечно, интересно. Не сомневаюсь. Так вот, Сережа, там я оставила тебя в роддоме, но какое-то время…
Я смотрел на нее и вдруг понял, почему она так спешит.
– Нет, – Сметанкин смотрел на нее с ужасом, словно увидел чудовище, – ты… ужасная старуха! Я тебя не знаю! Не знаю, откуда ты взялась.
Левицкую знал весь город, но Сметанкин ведь только недавно приехал.
– Моя мама умерла! – кричал Сметанкин, обернувшись почему-то к моему папе. – Она и папа разбились на машине. Он купил машину и еще плохо водил, и они… неправда, у меня была хорошая мама. Она бы меня не бросила, маленького, если бы не умерла. Пошла вон, ведьма!
Он говорил точно испуганный маленький мальчик и все жался к моему отцу, который успокаивающе гладил его по плечу и приговаривал:
– Сереженька. Ну, Сереженька! Ну, успокойся. Мы все здесь. Мы все тебя любим.
– Тогда извините, – сказала Левицкая, – раз так, что ж…
Она спокойно встала, вернула микрофон распорядителю и пошла к выходу. Колье осталось лежать на полу лужицей воды. Один из квадратных молодых людей нагнулся, подобрал его и сунул в карман.
– С иском я все улажу тем не менее, – сказала она у двери.
– На ее месте, – сказала Рогнеда задумчиво (она взяла еще один мандарин и теперь сосредоточенно очищала его), – я бы поговорила с ним наедине. На что она рассчитывала?
– Она торопится. Вот почему.
– Что?
– Она очень больна, Рогнеда. В такой ситуации человек мало обращает внимания на приличия. Ей, собственно, уже на все наплевать. Кроме него. А что, он действительно не глава фирмы? Прораб?
– Да, – сказала Рогнеда, опустив глаза.
Мандарин распадался на дольки. Каждая была точно мочка девичьего уха. Полупрозрачная, розовато-оранжевая, с нежнейшим перламутровым отливом.
– Ты знала?
– Да.
– И не сказала?
– Зачем? – Она пожала плечами. Тихая, спокойная, аккуратная. На ногте мизинца осталась черная лунка, она не до конца свела лак. Что она еще знала, о чем мне не сказала? О чем умолчала?
Я огляделся. Тимофеевы и Доброхотовы растерянно откладывали вилки и отодвигали стулья. Они не совсем понимали, что происходит.
Несколько Скульских вышли в холл и стояли там плотной кучкой.
Иван Доржович Цыдыпов, по буддийски спокойный, остался сидеть, где сидел, и резал ножом ломтик осетрины. Ему-то что, он-то с самого начала не был сметанкинским родственником!
