Учил, говорю. Но забыл.
Понятное дело, кто ж поверит. Хотя я и вправду учил. Мне как раз на сборы надо было ехать, так тренер вроде договорился, чтобы меня пораньше вызвали – закрыть ведомость перед концом четверти.
Мычу, выкручиваюсь, хоть бы подсказал кто, сволочи! Слышу, вроде кто-то что-то шепчет с задней парты, но далеко – не расслышать. И тут смотрю, этот новенький руку тянет.
Результат – ему пятерка, мне двойка. И абзац сборам. Дома шухер поднялся: совсем, мол, школу забросил, только и знаешь, что мяч свой гонять… Все каникулы просидел над учебником, папа самолично контролировал.
Ладно.
Приходим после каникул, Морковка говорит – поздравьте Марика, он у нас молодец, отстоял честь школы на математической олимпиаде. Второе место по району, третье по городу. Такой вот Марик!
С тех пор я математику не люблю.
И Лысюка не люблю. Отвел его в уголок и врезал пару раз – чтоб жизнь медом не казалась. При поддержке ребят, надо сказать, – они его тоже не полюбили. И надо отдать ему должное, он жаловаться не стал.
А к лету он ногу сломал. Это как было – нас на лиман возили, военная игра «Зарница». Надо было окапываться там где-то, но мы больше пили по кустам. Меня и Жорку Шмулькина вообще на какое-то время потеряли; пока мы там в овражке портвейн откупоривали – пробку пальцем проталкивали, колбасу докторскую на закуску резали, боевая группа решила перебазироваться в тыл противнику. Автобус без нас и ушел. Только и успели крикнуть – мол, идите на северо-запад! Там пройти километра полтора от силы, мы еще немножко выпили и пошли себе. А пока мы шли, автобус в грузовик врезался. Удачно так врезался – там, где мы со Шмулькиным должны были сидеть, по левому борту – вмятина о-го-го! Нас бы автогеном вырезали. А так – только Лысюка и задело. И он ногу сломал. Сиденьем защемило. Передним, где мы с Жоркой должны были сидеть.
«Зарницу» прикрыли, военруку влепили выговор, хотя он и ни при чем тут был, а потом и вовсе на пенсию отправили. Хотя виноват был шофер грузовика, естественно. Он на повороте не вписался. Тоже, кажется, портвейну принял. Поганый был портвешок.
Все лето прохромал Лысюк в гипсе. Перелом у него не так сросся, ногу ломали еще раз – я ему этого, честно говоря, не желал, но лично я лето провел хорошо. Сборная наша по городу первое место заняла, в Ярославль мы ездили, на товарищескую встречу, потом в Саратов. Потом, уже перед первым сентября, – в Сочи. И еще пару дней от сентября оторвали, так что я пришел только где-то седьмого, загорелый и жизнерадостный.
Вхожу в вестибюль, здороваюсь с пацанами, смотрю, Лысюк идет. С палочкой. Прихрамывает. И глазами на меня – зырк! Но тоже поздоровкался, и вполне приветливо. Мне-то чего с ним делить? Тем более страдал человек, все лето промучился. Привет, говорю, Марик… Он тихонько так – привет! – сквозь зубы, но опять же вежливо. И глазами – зырк!
Какое-то время все спокойно шло. Потом опять – мне на сборы ехать, ему на олимпиаду. По математике я к тому времени на твердую тройку съехал.
А к этому времени придурки из облоно как раз ввели эту систему рефератов. По гуманитарным, значит, дисциплинам. Истории, там, литературе. Сочинений им, блин, уже мало было. Считалось, что это обучает самостоятельной работе с материалом, – какой-то урод новый метод решил внедрить, потому что захотел получить звание заслуженного учителя. И наша школа как раз под этот топор и попала. По истории у нас что-то было, как раз к Октябрьским, перед каникулами, ну, это как-то пронесло – я картинки из «Огонька» повырезывал: бежит матрос, бежит солдат, стреляют, блин, на ходу, все путем. Получил свою тройку. Тогда уже к этому как-то так… несерьезно все относились, и оно, надо сказать, очень чувствовалось.
А по литературе мне достался Лев Толстой и эпохальный роман «Война и мир». Эпопея народного гнева. И желательно машинописным текстом, если у самого почерк кривой, и с иллюстрациями. История написания бессмертного литературного произведения, как Толстой народ любил, роль Софьи Андреевны… Она, чтоб вы знали, раз двадцать этот роман переписывала – и каждый раз с самого начала. Историческая ситуация в Ясной Поляне на тот момент, все такое… А у меня как раз тренировки. Я каждый вечер раньше десяти домой не прихожу и уже полувменяемый. Все сроки и пропустил. Сонька Золотая Ручка, русачка, уже Морковке пожаловалась, а у той свои цурес, дочка родила неизвестно от кого, но подозревают, что как раз от форварда «Черноморца». Она мне и вмылила по первое число – что от футбола один вред и рост бездуховности в обществе и что я просрал свое будущее, потому как мог из меня получиться неплохой инженер, а я, вместо того чтобы ко Льву Толстому приобщаться, весь свой трудный переходный возраст мяч ногой пинаю; ну, понятное дело, у нее с футболом свои счеты. Ладно, я иду домой, сажусь за чертов реферат, тренировку пропускаю, школу пропускаю, на машинке одним пальцем тюкаю, спер книгу из районки, морду Толстого вырезал и в реферат подклеил, Наташу Ростову на первом балу – то есть на самом деле из фильма, где она со Штирлицем танцует, но все равно здорово получилось.
Прихожу на следующий день, реферат в папочке, все как положено. Как-то все не так на меня смотрят. Но мне, понятное дело, не до того. Я – папку в зубы, бегу в кабинет литературы, где сидит Золотая Ручка, говорю – здрасьте, Софья Рувимовна, я реферат принес.
Уже знаю, говорит. А у самой морда вся в пятнах, аж по шее поползли, глаза слезами заволокло, и смотрит она на меня как на вошь лепрозную. С таким глубоким омерзением.
А надо сказать, она ко мне, в общем, неплохо относилась. Называла «Мишенькой» и уродовала очень даже в меру.
Вот, – говорю, протягиваю ей папку.
Она от нее как шарахнется!
Хватит, – говорит, – больше не надо.
Мне-то что?
Не надо так не надо, – говорю, но, в общем, обидно, – я ж, – говорю, – специально для вас старался! Делал!
Уж и постарался! – Она уже прямо кричит. – Ну спасибо! Да что ж я тебе такого, Миша, сделала? Я ж к вам со всей душой! Как же, Миша, можно так над человеком издеваться?
Понятное дело, училка, глубоко закомплексованное существо.
Ну я ж не нарочно. Ну затянул маленько. Но принес же!
Такое не нарочно сделать невозможно, – говорит она с глубоким отвращением.
Я, понятное дело, в недоумении.
Так возьмете реферат или нет?
Еще один? – говорит она и хватается за горло, как будто я ее душу.
Как – еще? – Тут я начинаю что-то соображать. – Позвольте! Золо… э-э… Софья Рувимовна, вот он, реферат, первый и единственный.
Уже был один! – трясется она. – Не просто единственный! Уникальный! Мало тебе? Второй притащил?
А тот, пардон, где? – спрашиваю.
В дирекции, – говорит. – Где ж еще?
У меня что-то внутри екнуло и еще ниже опустилось.
Хочу, – говорю, – на него посмотреть.
