– Вот теперь проходите. – Он указал рукой в неопределенном направлении. – Сюда. Направо и еще раз направо. Третья дверь. Нет-нет, не сюда. Там гальюн. Мористее загребайте.
Окно в торце комнаты-пенала выходило на перекресток, где, мигая желтым, стоял асфальтоукладчик. По обоям ползли пятна сырости. На стене висел на плечиках белоснежный китель, прихлопнутый фуражкой с крабом. Рядом, на календаре, застенчиво прикрывала рот подмигивающая японка.
Петрищенко подвинула себе венский стул с гнутой спинкой, но ножка за что-то зацепилась.
– Извиняюсь, – сказал сэконд.
Под стулом высился неровный строй пустых бутылок.
Вася уселся на диван и какое-то время мрачно разглядывал сэконда. Тот занервничал, на верхней подбритой губе выступили капельки пота.
– Извиняюсь за бардак, – повторил он. – Мы с супругой разошлись… ну, разменялись… остался диван вот, а что?
– А что? – доброжелательно переспросил Вася.
– Погода паршивая, – сказал Трофименко. – Спину так и ломит. Застудил в прошлом рейсе. Сыро.
– И не говори, – согласился Вася, достал пачку «Беломора» и стал стучать по донышку, выстукивая папиросу.
– Ну, – Трофименко глубоко вздохнул, – грубо говоря, чем обязан?
– А ты, друг, так уж и не знаешь? Нет?
– Это с «Мокряком» связано? Или как?
– Тебе «Мокряка» мало, друг? – печально сказал Вася.
Он поднялся с дивана, взял ободранную табуретку и устроился на ней верхом.
– Все тайное, – укоризненно сказал он, – когда-нибудь становится явным.
– Ну да? – удивился сэконд.
– Вы, случайно, – ласково спросил Вася, – совершенно случайно, ничего на берег не списали? В обход СЭС-два… Ну мало ли что, острый аппендицит или там острый психоз, э?
– Таки Бабкин? – печально заметил сэконд.
– Таки Бабкин, – согласился Вася.
– Так я и знал! – сказал сэконд и замолчал.
– Да? – подсказал Вася.
– Кэп для «Мокряка» премию, ну, экипажу… непопулярен он был, хотел популярность поднять… вот и дал отмашку. А что?
– Да ничего, собственно, – сказал Вася. – Ну, как бы отвечать придется. А у нас тоже премия горит, из-за вас, между прочим.
– Вы это… на работе пьете? – тоскливо спросил сэконд. – Только у меня рюмок нет. Одна вот, для дамы.
* * *
– Мы океан любим, песни про него поем, а он нас нет.
Трофименко подлил Васе водки. Петрищенко поморщилась, но промолчала.
– То есть, ну, терпит иногда… кое-кого. Но вообще нет, не любит. Потому что мы сверху его тревожим. И еще потому, что теплые и гудим. Винты, всякие токи, вибрация. Его и раздражает.
– Постой, – вмешался Вася. – А киты?
– Что – киты?
– Они тоже теплые и гудят. Я читал, они песни поют, идет стадо и поет, а другое стадо за тысячу километров его слышит.
– Киты, – сказал сэконд, – явление природное. Океан к ним привык. А мы каких-то паршивых двести лет плаваем на железках. Ему противно. Зудит везде. Вроде блох или еще чего похуже.
– Ты, Коля, – доброжелательно сказал Вася, – фантастику любишь. Стругацкие, Лем… Мыслящая плазма, то-сё…
– А какая разница? Я читал, вода, если ее много, тоже не просто вода. Вся между собой связана. Вся.
– Ты хочешь сказать, мой мариман, что весь Мировой океан – одна большая молекула? – уточнил Вася.
– Ну да. И внутри нее, внутри этой штуки, все движется. Течения глубинные, донные… Слои пресной воды, тяжелой воды, холодной воды. И галлюцинирует он сам себе, просто так, для интереса. То есть я думаю, НЛО всякие… это его глюки. Недаром люди видели, как они из океана взлетали. А до этого – сирены, русалки. Чудовища на скалах. Тоже глюки. Он наводит. Он и «Марию Целесту» распугал. Нарочно.
– Насчет НЛО не уверен, – возразил Вася. – Леонов вроде видел, когда в открытый космос выходил. Кстати, американцы наблюдали на обратной стороне Луны какие-то корабли на грунте. Вообще – объекты на грунте. И огни.
– Вася, а ты откуда знаешь? – удивилась Петрищенко.
– Так записи переговоров же есть, – пояснил Вася.
– Наверняка секретные.
– Ну и что?
– Верно, – согласился Трофименко. – От людей ничего не скроешь. Ну, будьмо.
– Будьмо. Я так думаю, их лет через тридцать рассекретят. Тогда мы все узнаем. Есть на Луне наши братья по разуму или нет. И какого черта они там делают. Так ты из-за НЛО списался или что?
– При чем тут НЛО, – отмахнулся Трофименко. – Что я, НЛО не видел? Просто нервы стали никуда.
– Это я вижу. Пить, Коля, надо меньше. Я знаю, я опытный.
– Ни хрена ты не видишь. Что пальцы трясутся, это, извиняюсь, фигня. Цветочки. А ягодки это там, в море. Прикинь, восьмибалльный вторую неделю подряд, вахта тяжелая, несколько ночей не спал. И вот начинаю слышать музыку. Играет все время, играет. И казачий хор поет.
– Радио у кого-то играет, а тебе фонит. По переборке или там вентиляция…
– Я и сам сначала так подумал. Но казачий хор петь пять часов подряд не может! А потом оно еще со мной говорить начало.
– Кто?
– Так радио же. Боцман, говорит, соскочить собирается, ты рапорт на него подай, а не подашь, тебя из каюты выселят. А у меня хорошая каюта была, удобная. Жалко.
– Подал рапорт?
– Вот еще. Буду я какому-то радио верить. Боцман у нас хороший мужик, старательный.
– Соскочил?
– Где? Посреди океана? Нет, в порту приписки сошел, все как положено, не просыхал весь рейс, это да. Но знаешь, что смешно? Из каюты и правда выселили, к третьему подселили. Под совершенно идиотским предлогом. Все, думаю, пора на берег. Жена опять же заела. Хватит, хватит, мол, поживем как люди. А сама взяла и ушла с этим… И где были мои глаза? Ведь что такое крашеная блондинка? Заведомо нечестная женщина!
– Коля, ты гонишь. Уводишь от темы. Ты про последний рейс давай.
Трофименко покачал в стакане водку на манер коньяка, он и стакан держал, словно коньячную пузатенькую рюмку.
– Да, – сказал он наконец, – паршивый рейс. Хуже еще не было. Заводили судно в порт, чуть танкер кормой не задели… И вообще паршиво, собачились всю дорогу, комсостав собачился, а это последнее дело. Бабкин этот ходит, и лицо у него…
– Да?
– Уши острые, или… если краем глаза посмотреть, так и не Бабкин вовсе… и усмехается. А потом и вовсе рехнулся, все бежать куда-то пытался. Повязали его.
Он замолк.
Слышно было, как за дверью, в длинном темном коридоре старуха говорит по телефону, жалуясь на плохое пищеварение.
