– Ох, не люблю я этот участок, – говорит Ленка, – безлюдный он какой-то…
– Зато тихо, – возражает аутичная Августа. – Тихо, спокойно…
– Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…
– Да кто на нас польстится? Ты только посмотри – мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в черной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.
Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.
– Ага, – говорит Ленка, – вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой – восемьдесят восьмой.
– Михаил Семенович, – уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.
– А даты?
– Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.
– Августа, – говорит Ленка, – обычное дело. Веяние времени. Не он первый.
– Да, но они же ясно написали…
– Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь? Четырнадцатый участок. Пятая линия. Все путем. Доставай секатор. Будем прорубаться.
…Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у нее шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.
– Ты прочла «Улисса»? – спрашивает она не оборачиваясь.
– Нет еще, – виновато говорит Ленка.
На самом деле она честно пыталась, но осилила первые два абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом перед Августой.
– Это великая вещь. – говорит Августа. – Великая. И великолепно структурирована. Столько аллюзий…
– Ага. – Ленка нагибается за очередной охапкой. – Я обязательно.
«Улисса» обсудить не получается, но Августа гнет свое, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком.
– Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала – это что такое?
– Мистическое учение, – отвечает Ленка.
– Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?
Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у нее весьма смутные.
– Ничего она не может, – говорит она наконец, – она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начетчики…
– Чего?
– Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…
– Ага, – кивает Августа. – Ясно. А что?
– Что – что?
– Что получится-то?
– Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.
– А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то-се… Эло… хаим…
– Это не имя, – говорит Ленка, утирая черной рукой пот со лба. – Это заменитель. Описывающее слово.
– Приятно вас слушать, дамы, – говорит сторонний голос.
Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.
– Так редко можно услышать культурную речь, – гнет свое человечек, – и увидеть людей, которые чтят закон. Вон дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. – Он кивает на бесформенную панаму Августы. – А вы, – оборачивается он к Ленке, – постыдились бы, дамочка.
Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.
– Пся крев! – говорит наконец Августа. – Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?
– Я похожа на негритянку, – говорит Ленка. – А ты приличная, аккуратная. Опять же в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдет. Я кладу букет?
– Валяй. И осторожно. Краску размажешь…
Августа достает из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков – сначала крупный план, потом общий. Ленка льет растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти все равно остаются черными.
– Мне тоже оставь, – говорит Августа, – а то что студенты подумают?
– Подумают, что ты красила, – отвечает Ленка.
Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.
– Лена, – говорит Августа, – а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?
– Нет, – говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, – там тупик. И потом…
Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:
– Там…
– Что – там?
– Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семенович.
– Обычное дело, да? – спрашивает Августа.
– Два! – трясет головой Ленка. – Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?
– Пятую, – говорит Августа. – Пятую… или шестую… нет, пятую…
– День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!
– Ладно, – примирительно говорит Августа, – завтра придем. Этот Гершензон не так запущен, как тот.
– Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.
– Ну и что?
– Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!
– Ну и что?
– А то! Придется в воскресенье, что поделаешь.
– В воскресенье, – возражает Августа, – у меня пересдача.
– Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще – завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В Дубовом зале.
– Еще чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?
– Нет, чужие.
– Повезло, – комментирует Августа.
– Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…
– Ну, тогда не знаю, – теряется Августа.
– Дамы? – раздается давешний голос. – Прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?
То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.
– Направо, – любезно говорит Августа.
– Огромное вам спасибо…
Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредет по аллее.
До Ленки долетает тяжелая волна удушливого запаха.
– Господи, – говорит она шепотом, – ты видела?
– Что я должна была видеть? – в полный голос спрашивает Августа.
