– Он же весь синий!
– Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума.
* * *
– А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова.
– Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…
– Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.
– Знаю я, почему она его читает…
– Ты все сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Ее имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.
– Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска…
– Какая разница? Тише, не мешай слушать.
Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом, стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.
– Композиция, – говорит она с придыханием.
– Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ерзая на бархатной табуретке, – это Примавера…
Девочка с телевидения берет наперевес камеру.
– …Мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос ее постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами…
– Из какого сундука она извлекла это старье? – возмущается Ленка. – Оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…
– Это и есть мои, – сухо произносит Добролюбов. – Лирический цикл.
– Ох, я хотела сказать…
– Да тише вы, – шипят сзади.
– …И страсть звенела стременами…
Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.
– Паузу держит, – поясняет поэт Добролюбов.
– Послушайте, – вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, – кто испортил воздух?
Напряжение достигло высшего накала.
– Но… – нерешительно бормочет Добролюбов.
Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал:
– Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засранный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала…
– Но Верочка…
– Что – Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.
– Сорок пять, – машинально поправляет Добролюбов.
Господи, думает Ленка, да что творится?
– Занавес, – выкрикивает поэт Добролюбов, – скорее дайте занавес!
– Господь с тобой, – говорит Ленка, – тут занавеса сроду не было…
Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться:
– И ты, – это уже девочке с телевидения, – чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я ее сама не убрала – ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял – прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы…
И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают ее глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остается сидеть на месте.
– У нее нервный срыв, – объясняет Ленке Сонечка Чехова.
– Ты думаешь? А по-моему, она еще никогда не была до такой степени нормальна. Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно…
– Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.
– Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели…
Ленку грызет непонятное чувство вины…
* * *
С утра прошел нежный осенний дождь, и аллеи еще не просохли. Над асфальтом клубится легкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе – перелетные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует.
– Опять все сначала, – вздыхает она. – Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться…
– Ладно, – говорит Августа, – все-таки последняя могила в этом сезоне…
– По крайней мере, с погодой повезло. – Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую желтым. – Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты…
– А они не пришли, – отвечает Августа.
– Это как? Никто не пришел?
– Никто. Непонятно… один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? Третья вообще… Слушай, а почему у тебя на щеке синяк?
– Потому что я упала, – злобно говорит Ленка. – Чертов троллейбус – занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в нее и вмылилась.
– Повезло, – замечает Августа.
– Можно и так считать, – неуверенно отвечает Ленка.
Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покореженной ограды.
– Это точно наш Гершензон? – спрашивает Ленка.
– Уверена.
– А может, опять?
– Нет. Этот – наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придется. Ну ничего…
Августа хозяйским глазом окинула запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку:
– Смотри… что это там, под кустом? Приличные ботинки…
– Августа, – тихо говорит Ленка, – это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них – ноги.
– Может, это пьяный?
– Даже если так… но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда!
Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе.
– Он нас преследует, – пыхтит Ленка.
– Кто?
– Тот Гершензон.
– Брось, это паранойя.
Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились все перепутать и сегодня все-таки суббота? Нет, тогда бы главный вход был закрыт.
– Что, – жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, – ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром…
– Лена, – устало говорит Августа, – мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я все-таки математик, не то что некоторые… с литературным уклоном… Логика должна быть.
– Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, – сердито говорит Ленка.
