Между лотками движется темный силуэт. Он еще далеко, но даже отсюда видно, какой он огромный. Неуклюжее, громоздкое создание слепо тычется по овощному ряду, натыкаясь на грузовики с оптовым товаром, переворачивая хрупкие прилавки, путаясь в парусине тентов, постепенно приближаясь к рыбному ряду. Каждый его шаг сопровождается глухим чавкающим звуком, словно земля не хочет отпускать свое порождение.
– Августа! Скорее!
– Дамы, – с трудом выговаривает резник, – по-моему, это за вами.
– Господи, – Августа наконец выпрямляется, потирая поясницу, – что это?
– Голем! – соображает Ленка. – Кто-то напустил на нас голема.
– Этот твой… Гершензон! Кому бы еще?
– На хрен сдался Гершензону голем? Он и так может! Это кто-то другой…
– Чертов кузен! Рабби Барух!
– Вот те раз! – говорит Изя.
Раскрыв рот и сжимая в кулаке камень, он медленно пятится в сторону трамвайной колеи.
Их сметает людской прилив. Торговки из овощного ряда в заляпанных зеленью халатах, мясники в окровавленных передниках, пестрые цыгане, солидные дамы в турецких облегающих кофточках, нищие, побросавшие костыли, – все несутся от молчаливого создания, натыкаясь друг на друга…
– Он передумал, – верещит на бегу Ленка, – он не устоял! Оживил это чертово чучело – теперь подгребет под себя наши камни. Мы их ему сами на блюдечке поднесем. Кто же такое выдержит?
Голем медленно поворачивает темное безглазое лицо.
– Он нас ищет! – визжит Августа. – Нюхом чует!
– Хрен его знает, чем он чует. Бежим!
Они выскакивают на мостовую и отчаянно машут руками, но обезумевшие машины проносятся мимо, обдавая их потоками бензина и теплого воздуха.
– Сюда, – подпрыгивая, кричит с противоположной стороны улицы Изя, – сюда! Тут проходной двор! Сюда!
Зачем-то пригнувшись, они кидаются через дорогу. Тормоза отчаянно визжат, где-то слышен глухой звук удара.
Подъезд воняет кошками, они пролетают его насквозь, выныривая во двор. Какая-то женщина, лениво развешивавшая белье на галерее, в ужасе роняет на них мокрую простыню. Тяжелая ткань облепляет их с головы до ног, и они трепыхаются под ней, изображая памятник восставшим героям броненосца «Потемкин». Наконец Ленке удается отбросить усеянный прищепками край, и они вновь устремляются вперед, волоча простыню за собой. За спиной голем колотится о дверную раму парадного – проем слишком узок для него.
Они заныривают под арку, пролетают насквозь несколько дворов, несутся вниз, по улице, ведущей к морю, мимо пустынной фабрики с выбитыми стеклами, мимо двух кариатид с отбитыми носами, мимо покореженной акации, перепрыгивают канаву, разрытую пять лет назад, и оказываются на краю городского парка. Впереди, за деревьями, равнодушно синеет море, позади, далеко-далеко, слышится все приближающийся тяжелый топот.
– Ван Дамм… – говорит Ленка.
– Что? – устало спрашивает Августа, плюхаясь на парапет.
– Ван Дамм, Жан-Клод. В фильме «Некуда бежать».
– Таки да, – соглашается Августа.
– Чертов рабби Барух. Я так и думала. Он что, сумасшедший – упустить такую возможность? Такую власть?
– Нет, – Августа сегодня на редкость сговорчива, – во всяком случае, не настолько…
– Уж не знаю, что эта его штука собирается с нами делать, но что-то очень паршивое.
– Ага…
– Изька, а ты как думаешь? Ты, часом, не специалист по големам? Чему вас в хедере учат? Эй, ты чего?
Изя стоит на парапете и что-то шепчет, глядя на судорожно сжатый кулак.
– Смотри-смотри! – Ленка хватает Августу за руку. – Он пытается…
– Боже мой, – в свою очередь, кричит Августа, – там! Боже мой!
Полоса тумана над морем начинает уплотняться, пучиться, и наконец из нее выезжает гигантская молчаливая фигура на черном коне. Воздух вокруг нее дрожит и колеблется, и оттого кажется, что пропорции фигуры как-то странно нарушены.
– Боже мой, – надрывается Августа, – он вызвал Всадника Апокалипсиса! Это же конец света!
Изя, приплясывая на парапете, начинает отчаянно размахивать руками.
– Нет, – говорит Ленка, у которой зрение получше, – что-то не то. Это… Батюшки-светы! Адонаи! Майн Рид!
– Майн Готт? – услужливо подсказывает Августа.
– Да нет! Майн Рид! Это же Всадник без головы. Представляешь! Он натравил на голема Всадника без головы!
– Наверное, он его в детстве больше всего боялся, – резюмирует Августа, – придумал самое страшное, что только мог.
Всадник выезжает из тумана, сизые клочья расползаются на мощной груди лошади, он молча проезжает мимо них, сжимая в распухшей руке голову в сомбреро, и, равнодушно глянув в их сторону мертвыми глазами и дернув поводья свободной рукой, движется в направлении голема. Теперь им видно, какой он огромный – стремена болтаются где-то на уровне верхушек акаций. Копыта тяжело цокают по булыжной мостовой, вдали раздается глухой шум, словно на землю валится что-то огромное и липкое, скрипят, шатаясь, акации под внезапным порывом ветра, и все стихает.
Ни голема, ни всадника…
– Ты смотри, как малый-то управился! – восхищается Ленка.
– Очень хорошо, – Августа осторожно переводит дух, – а теперь…
Изя поднимает голову и смотрит на них как-то очень задумчиво.
– А фиг вам «теперь», – спокойно говорит он.
– Изя! Изька, паршивец! Отдай камень!
– Не отдам, – орет Изя, отчаянно сжимая кулак, – я теперь посредник! Пусть сделает, чего я хочу.
– Изенька, – медовым голосом говорит Августа, – а чего ты, сукин сын, хочешь?
Земля под ногами начинает мелко трястись, кромка горизонта заволакивается мутным дымом.
– Не ваше дело! Вы… вы две старые трусливые дуры!
– Ах ты!
– Сю-сю, му-сю… Пусть ляжет, пусть упокоится.
На всякий случай он отбегает подальше и останавливается на холме, что-то приговаривая. До Ленки доносится:
– …И перекуют мечи на орала и копья свои на серпы, не поднимет народ меча и не будет более учиться воевать…
– Что он там бормочет? – тревожно спрашивает Августа.
– Сукин сын! Они в своем хедере, видно, как раз дошли до пророков. Таким нельзя давать Тору в руки…
– Не поняла.
– Он Царство Божие на земле устанавливает. Ну и размах!
Море начинает гулко гудеть, будто там, внизу, бьет огромный барабан.
– …А в народе угнетают друг друга, грабят и притесняют бедного и нищего и пришельца угнетают несправедливо…
– Господи! – Ленка ни с того ни с сего начинает механически бормотать: —…Небеса истреплются как дым, и земля обветшает, как одежда…
