– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты вроде неплохо устроился – там, наверху.
– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.
– Научник?
– Да.
– А я, вот видишь… – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
– Угощайся. – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?
– Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но на всякий случай сказал:
– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…
– Брось. – Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко; а поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. – У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
– Я ничего не имею против мажоров. – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло-поехало…
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина – кисловатое… явно домашнего изготовления.
– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
– Сложилось… подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике не способно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам… Что было бы, если…
– Америка… – Шевчук подлил стакан, – вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… нелицензированные исследования… и сразу – какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного – они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем-то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
– Может быть, вскоре… – вдруг со значением произнес Себастиан.
– Что – вскоре?
– У нас тоже есть прогрессивные политики…
– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.
– Хотя бы… Слышали его выступление?
– Да чушь все это… – Шевчук покачал головой. – Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…
– Нет! – так и взвился Себастиан. – Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
– А что, нам бы развернуться… Вон американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.
– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон Ляшенко и то жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить…
– Брось! – напирал поэт. – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут… ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула – мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, – понимают только то, что словами пересказать можно…
– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.
– Да что ты там понимаешь! – презрительно сказал Шевчук. – Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… вы паразитируете на нашей культуре – все вы.
– Я? – Он аж задохнулся. – Я паразитирую?
– Да ладно тебе, – примирительно вмешался Бучко. – Оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
– В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
– Уже походил. – Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
– Нищета… грязь… – гнул свое Шевчук. – Крысы…
– Господи, Адам, – удивился я, – так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?
– Когда людей ставят в такие условия, – зловеще сказал Шевчук, – ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
– Так я же… – растерянно сказал Себастиан.
– Что – ты же? – холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:
– А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
– Брось, – вмешался Шевчук, – зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
– Так, – неопределенно ответил Бучко, – на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а может, и нет… Я сказал:
– Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола:
– Ну чего тебе?
– Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! – осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает…
– Ну? – хмуро сказал Шевчук.
– Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов…
– А, – холодно сказал Шевчук, – этот… А теперь он, значит, тебя послал. Что, наверху уже антибиотиков нет?
– Да ему не для себя. Кот у него, понимаешь…
– Кот! – фыркнул Шевчук. – Я ему сказал – у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
– Какое «с жиру», Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого…
