– В шоке…
– Нежные они, – он осуждающе покачал головой, – кишки слабые.
– Брось, не такие уж они нежные. Вон как нас в свое время скрутили – и по сю пору оправиться не можем… А что до малого – так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то… Оборудование какое-то…
– Донести хочет, – спокойно проговорил Бучко.
– Хотел бы – уже бы донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?
– Та мелочи это, – буркнул Бучко. – Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.
– Все равно… Подсудное же дело…
– А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.
– Мажоров-то он не жалеет.
– А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек…
Я встал:
– Спасибо, Игорь. Пойду я… Погляжу на эту его… лабораторию…
– Он что, дурак по-твоему? – удивился Бучко. – А впрочем, может, и дурак. Иди взгляни. Он на Петра-Реформатора, десять, живет, Адась-то.
С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик – теплый, совсем летний.
Домики по улице Петра-Реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою – и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж и плохо.
Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем «Бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование – я задрал голову: на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.
Шевчука я застал дома.
Он даже не удивился, увидев меня.
– Проходи, – сказал он торопливо, – в кухню проходи. Я сейчас.
Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закатаны по локоть, рубашка в мокрых пятнах.
– У жены токсикоз, – пояснил он, – второй раз за сегодня откачиваю… А эти сволочи кордоны поставили.
– В скорую звонил?
– Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?
Я сказал:
– Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?
– Есть у меня одна идея, – сказал он равнодушно.
– Какая?
– А поглядим…
– Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог…
Он внимательно посмотрел на меня:
– Кто угодно мог бы. При чем тут я?
– Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.
– Мажор этот? – Он покачал головой. – Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.
– Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?
Он внимательно посмотрел мне в глаза:
– Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?
– Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться… неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?
– Ненавижу. – Он устало потер лицо. – Что с того? Да я в жизни не стал бы… Там ведь женщины были… дети…
– Они ж не ваши были. Из Верхнего города. Ты же и их тоже ненавидишь… нас…
– Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все… Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.
– Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли…
– Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство – я бы знал… до меня дошли бы хоть какие-то слухи… Нет, Лесь, – он покачал головой, – нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь… Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.
– Брось, это на них не похоже. Зачем это им – весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят – сам знаешь, они предпочитают тихой сапой… Решиться на такое?
– Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.
– Но зачем? Своих же!
– Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их – за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу… Вот они и хотят – как в Китае… Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.
– Но Америка…
– А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем – и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!
Столько лет, столько веков гранды держали верх – именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались – гранды. А человечество, которое традиционно считалось не способным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже… До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей… А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а…
Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара, вспыхивают то тут, то там… по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским…
– Так чем ты тут занимаешься, Адась?
Шевчук потер лицо:
– Лаборатория это. Опытная. Ну не совсем лаборатория, так… Не хочу я ее лицензировать, понятное дело, – да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно… Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили – боятся. И чего – мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой… Смертность понизится – в том числе и детская. Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре… Спохватятся они, так поздно будет – мы уже такое…
