– Ну, он, наверное, яркая фигура…
– Не надо, Лесь, – тихонько отозвался он. Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил: – Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?
– Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.
– А как же я?
– Думай что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения – если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.
Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.
Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого… Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…
Я обнял его за плечи, сказал:
– Ну-ну, что ты как маленький…
Он отчаянно прижался ко мне – рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…
Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он, собственно, делает.
Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.
Я сказал:
– Ты что, с ума сошел?
Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.
– Но я подумал…
– Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!
– А в книгах…
Я холодно спросил:
– Что за дерьмо ты читаешь?
Он не ответил, лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.
Небось какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, который бабы глотают между кухней и спальной… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:
– Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.
– Прости, Лесь! – отчаянно проговорил он.
– Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…
– Да, но…
– Правда, иди. Поиграл в подпольщика – и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.
– Но я думал…
– Ну что ты там еще думал?
– Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…
Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…
– Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.
– Почему?
– Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…
Тут только я сообразил, что` мне на самом деле от него надо.
– Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца… ну родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…
Права же была бедная Валька, подумал я, ох права!
– Я… Лесь, ладно.
Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты – мокрые мундиры блестели в скудном свете далеких огней.
– Ты обещал, Себастиан.
– Эй вы, там, – раздался чей-то усиленный мегафоном голос, – выходи!
И я вышел под дождь, заложив руки за голову.
* * *
Я столько раз видел его по телевизору – и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо, – просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.
– Встань, сука, – сказал за моей спиной конвойный.
Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:
– Полегче.
Потом конвойному:
– Оставьте его.
– Но… – возразил тот…
– Здесь я распоряжаюсь, – холодно сказал Аскольд. – Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?
Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:
– Ага.
– Вот и славно. – Аскольд придвинул себе табуретку и сел. – Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…
– Ничего, – сказал я сквозь зубы, – нагоните… Наберетесь опыта…
Он вежливо согласился:
– Разумеется.
Спина тоже болела – невыносимо. Должно быть, почки. Выживу – еще долго буду мочиться кровью.
Он сидел, разглядывал меня, и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым:
– Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…
Он сказал:
– Да… единственная пленка ушла к американцам.
И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?
– Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, – сказал он наконец, – пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками – немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.
Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.
– Почему же он пошел за вами? – неожиданно спросил он. – Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…
– Себастиан? – сообразил я.
Он хмуро кивнул.
– Я правда не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.
– Но почему за вами? – Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. – Ведь вы же ничтожество!
Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.
– Это все из-за его дурацких идей, – наконец сказал он, – ничего… вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только – чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.
