Вася заиграл скулами, но ничего не ответил.
– А если он до Москвы дойдет, а, Васенька? Он, похоже, у вас быстро бегает.
– Ты, Катерина, у нас сильная. – Вася прищурился и поглядел на нее тяжелым раскосым взглядом. – Давай сходи вечерком… Может, вытолкнешь его. А боишься одна, с нами сходи. Вместе попробуем, может, и вытолкнем, вдвоем. Вместе, это, весело шагать… Друг друга надо держаться, во-от.
– Это, Васенька, не мой профиль, – сказала Катюша, доставая из шкафчика голубую дулевскую чашку. – Тебя зачем на работу брали? Вот ты и работай. Хотя если попросют меня, я подключусь, это само собой, только просить не ты должен, Васенька.
– Испугалась? – Вася оскалил острые, неожиданно белые зубы. – Думаешь, начальство тебя попросит, на коленях подползет, по головке погладит? Сладко начальство любить, да, Катерина?
– Как скажешь, Васенька, – кротко сказала Катюша и опять придвинула к себе вязанье.
– Ты меня, Розалия, дождись, – строго сказал Вася, – провожать буду. Я сейчас.
Он приоткрыл плотно закрытую дверь в кабинет, протиснулся сквозь нее и исчез из виду.
– А ты что стоишь? – обратилась Катюша к Розке, не знающей, куда деть озябшие красные руки, – да еще с зелеными ногтями, как упырь какой. Занялась бы чем.
Розка как раз прикидывала, не пойти ли к Чашкам Петри попить чаю. Чай они заваривали правильный, со слоником, и приносили из дому салатики в майонезных баночках и бутерброды с котлетами.
– Ах ты, мамочка, бедная Елена Сергеевна наша.
Катюша вновь принялась за вязание и в перерывах между словами продолжала беззвучно шептать, подчитывая петли. Потом вдруг подняла голову и поглядела на Розку, весело блеснув глазами.
– Вот уж неприятность так неприятность! А все почему? Ответственная ведь работа. Дело делать надо, а не с любимчиками чаи распивать.
Она повернулась к Розке всем круглым телом и посмотрела на нее холодным липким взглядом:
– А ты меня держись. Я к тебе со всей душой. И ты ко мне с уважением.
– Ага, – невыразительно сказала Розка.
– Уволиться хочешь, – проницательно заметила Катюша. – Молодая, бойкая. Наглая. Кто тебя отпустит, дуру? Раньше думать надо было. Чего молчишь?
Она залезла в сумочку, достала карамельку, развернула ее, бросила в розовый рот, скатала в комок фантик.
– Отсюда, милая моя, – повторила она вслед за Васей, – по своей воле никто не уходил.
* * *
– Это? – Петрищенко сняла очки, протерла их полой пиджака и вновь уставилась на ржавую иголку в сухой руке мальфара. – Я думала, вы о тех доносах…
– Каких тех доносах?
– Ну, сигналах. Лещинский мне намекал.
– Ничего не знаю ни о Лещинском, ни о доносах. Хотя… – Он покосился на дверь.
В соседней комнате горел свет, и было отчетливо слышно, как булькает вода в радиаторе. Проверяли систему.
Петрищенко встала и плотно прикрыла дверь.
– Доносами извести можно. И иглой тоже. А лучше и тем и другим. Надежней будет.
– При чем тут игла? – Петрищенко почувствовала, как опять неприятно обрывается что-то внутри.
– Игла была под порожком. В вашем кабинете, под порожком. У вас погано убирают. С утра убирают, кстати, или вечером?
– Вечером она приходит. По средам и пятницам.
– А с утра кто первым в кабинет заходит? Вы?
– Ну… В общем, да. Да.
– У вас в последнее время все не добре, так? Неприятности всякие. Проблемы.
– У всех проблемы, – сквозь зубы сказала Петрищенко. – У всего отдела. А больше всего проблем у тех, кто с этой тварью бегал. Только те проблемы уже им не решить.
– Всё вы о работе. А дома как?
Мальфар по-прежнему сжимал иглу в пальцах. На безымянном она заметила перстень, вроде тех, что дети плетут себе из цветного телефонного кабеля, только проволока серебряная, что ли…
– Ну… – Она встряхнулась. – В наших условиях, Стефан Михайлович, донос гораздо действенней иглы.
– Не скажите. – Он слегка шевельнул пальцами, и игла, словно сама собой, сухо треснув, переломилась на две части. – Иглой босорка многое может.
– Зачем ей это? Цивилизованные же люди.
Но в голове ее бился кулачками и кричал тоненький панический голос. Да, да, это она, я знаю, она меня ненавидит, всегда ненавидела… Неужели она надеется на мое место сесть? У нее даже высшего образования нет, так, техникум, кто ж ей даст! Ну, работает она гладко, что верно, то верно, ни одного выговора, сплошные премии, кто ж ее всерьез принимал, почему бы не дать убогой премию, а оно вон как… Или она просто меня ненавидит, не знаю за что. Просто потому, что я – женщина и она – женщина… как будто я ей соперница в чем-то, господи!
– Знал я бабку Катьки вашей. – Мальфар бросил обломки на стол и неторопливо разминал цигарку. – Сильная была. Крепкая. Но злая. Не поладила с кумом. Вроде посмеялся он над ней. Ты, говорит, смеяться любишь? Добре. Через неделю у него сын умирает. И вот на похоронах этот кум смеяться начал, смеется, остановиться не может. Сын в гробу лежит, награды на красных подушках, родственники стоят, а он смеется. И бабка, тоже Катерина, как и эта, стоит, вся в черном. И смотрит. И все смотрят. Он ей в ноги – бух! Сними, говорит, сил нет, люди же. Немножко покуражилась, но сняла.
– А Катюша? – осторожно спросила Петрищенко.
– Послабее, – согласился мальфар. – Ну так на вас и этой хватит.
– Мне все-таки кажется, – сказала Петрищенко, – что это предрассудки. Суеверия.
– Странные вы вещи говорите, Елена Сергеевна. Будто и не работаете с этими… как вы их называете?
– Паразитами? Но это же совсем другое дело.
– Почему бы вам их не называть, как спокон веку звали? Бесы. Демоны. Правильно будет, ото.
– Не рекомендовано, – устало сказала Петрищенко. – Впрочем, какая разница? Так вы нам поможете?
– Не знаю, – сказал мальфар, разглядывая перстень. – Посмотреть надо.
– Вася вот придет, – заискивающе сказала Петрищенко, – посмотрите, ладно? Ну, очень осторожно. Стадион-то закрыт, даже все пивные точки рядом… СЭС и закрыла. А он там все равно ходит…
– Ясно.
В кабинете повисло неловкое молчание.
– А вы разве из Сибири? – Петрищенко машинально двигала взад-вперед коралловый куст на столе.
– Почему из Сибири?
– Ну, Вася говорил, вы у них практику вели. В Красноярске.
Сейчас спросит – какую практику?
– А, – сказал мальфар, – я туда езжу каждый год. На могилу отца. Он там так и осел. Завел новую семью. Хотел вернуться, но не успел. Там и помер.
