– Но я…
– Лева, я тебя, конечно, поздравляю и все такое, диссертация – это замечательно, но у нас сейчас аврал, и…
– Что, еще не кончился? – удивился Лев Семенович.
– Нет. Даже и не собирается.
– Но, Ледочка, это же очень плохо. Мне же придется сообщать наверх, а это…
– Ну и сообщай! – крикнула Петрищенко. – Прямо сейчас! Позвони своему Головачеву, или кому там еще, и сообщи! Прямо в Москву сообщи, пусть они у себя в Москве хотя бы почешутся, мерзавцы.
– Но, Леда, ты же понимаешь, как это будет воспринято?
– Я отлично понимаю, Лева, как это будет воспринято. Это будет вот как воспринято: у тебя защита на носу и перевод в Москву, а тут аврал такой. Вот ты, извиняюсь, и зассал. Потому что ставку-то тебе Головачев держит, а он не любит, когда у людей пятно на трудовой биографии. Любит, чтобы все чисто было.
– Леда, ну зачем ты так, – очень сухо сказал Лев Семенович.
– А затем, что мне надоело. Я, Лева, если ты завтра не отсигналишь наверх по всей форме, подаю рапорт через твою голову. И через голову Лещинского. Я, Лева, крайней быть не хочу. Все.
– Но, Ледочка, диссертация же…
– А мне плевать на твою диссертацию, – сказала Петрищенко, с некоторым даже облегчением чувствуя, как прорывается и подхватывает ее багровая волна гнева. – Какой ты, Лева, ученый? Не смеши меня. Ты бюрократ, Лева, и самой паршивой разновидности. Ты благонамеренный бюрократ.
– Но я же для тебя! Я ж тебя покрывал.
– Не ври. Ты меня один раз покрыл, и то сгоряча.
– Леда, ну зачем ты…
– Хватит, Лева. Я все сказала.
Она с силой опустила трубку на рычаг и увидела полные ужаса глаза дочери.
– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?
– Ничего, – сказала Петрищенко. – Иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?
– Я завтра… негативы.
– Я рада, – сказала Петрищенко, – что наконец-то мы достигли полного взаимопонимания.
* * *
Рваные быстрые облака бегут по небу, и тени их бегут по окну. Из щели между рамами тянет сырым воздухом. Розка утащила в постель шоколадку и соорудила из одеяла уютную норку. Пухлую, потрепанную «Анжелику» она устроила на коленях.
«Она слышала, как там кричат и смеются люди. Но вокруг нее раскинулось спящее царство. И тут на память ей пришли истории, что по вечерам у костров рассказывали Перро и Мопертюи, жуткие истории, которые случаются в дебрях Нового Света, населенных еще и поныне нечистой силой; сколько раз миссионеры, путешественники и торговцы, попавшие в эти места, испытывали на себе ее злобные колдовские чары.
Здесь кругом затаились дикие чудища, здесь блуждали неприкаянные души язычников, принимающие самые неожиданные обличья, чтобы легче заманивать путников в свои сети… Анжелика пыталась убедить себя, что просто ей стало нехорошо, потому что, разгоряченная, она бросилась в ледяную воду. Но в душе она знала, что с ней произошло нечто таинственное, поразившее ее в самое сердце».
Если честно, то ей, Розке, больше нравилась «Анжелика – маркиза ангелов», там, где про наряды и про любовь. И еще «Анжелика и король». А тут слишком много индейцев, стрельбы, припасов, пороха, а про любовь совсем мало, хотя граф де Пейрак по-прежнему очень загадочный и романтичный, и сердце Анжелики замирает, когда она смотрит в его властные темные глаза. Она его представляла таким, каким видела в кино, высоким, широкоплечим, с утомленным гордым лицом интеллектуала.
Розка засыпает. Она думает, что обязательно все наладится, и жизнь будет яркая, замечательная, насыщенная жизнь, и большая любовь, ничем не хуже, чем у Анжелики, и, может, удастся выцыганить у мамы деньги на те тупоносенькие замшевые ботинки на манке, которые она видела в комиссионном. Прекрасные ботинки для путешествия по Канаде. Пешком в лесах очень трудно, сплошные выбоины и корни, да еще холодно, она обязательно должна уговорить маму купить ей хорошую верховую лошадь, и кто там, наверное Жоффрей, зовет, зовет, зовет ее за темными стволами деревьев. Розка спит, и ноги ее под одеялом идут, идут, идут куда-то.
* * *
Наверху на красной растяжке, которая в темноте казалась черной, крупными белыми буквами было написано «Вперед к олимпийским рекордам!», а на воротах висела аккуратная табличка «Стадион закрыт на реконструкцию». Подтверждением чернела жирная точка мощного висячего замка.
– Молодцы! – сказал мальфар искренне. – Правильное решение!
– Дырку в заборе заварили, – доложил Вася, – а только эти все равно поблизости бродят. Собачники. И эти, которые бегом от инфаркта. Я тут две ночи уже хожу, распугиваю. Не помогает.
– Дурни у вас в городе. – Мальфар, и сам как собака, потянул носом воздух. – И собаки дурные. Ни одна нормальная собака сюда не сунется. Чуешь?
Вася принюхался, но ничего, кроме прелой листвы и соли с моря, не унюхал.
– А там что? – Мальфар показал на темную на фоне неба уступчатую громаду.
– Санаторий «Чайка». Дальше пара кафешек. И ботсад. Старый, университетский. Новый, тот на другом конце города, там рядом трасса, неприятно. Вот он здесь и окопался. Стадион. Ботсад. Его профиль.
Вася чиркнул спичкой.
– Не кури. – Мальфар стоял нахохлившись и приподняв острые плечи. – Мешаешь…
Вася послушно затушил папиросу в ладони.
– И что будем делать, пан Романюк?
– Ждать, – кивнул мальфар. – Там, в тылах, что? Кусты?
В тылах обнаружилась грубо сколоченная лавка на двух сосновых полешках, рядом валялись битые бутылки и еще какой-то мусор, но поблизости никого не было, даже вечных алкашей, кротко распивающих здесь на троих.
– Газету бы постелить, что ли, – проворчал мальфар.
– Да нет у меня газеты, – досадливо отозвался Вася, – откуда?
– Что ж ты такой политически неподкованный?
– Я настолько подкованный, что мне и газеты читать не надо. Не боитесь?
– Какой смысл, ото, бояться, пока не началось? А когда начинается, бояться вообще смысла нет.
– Логично, – согласился Вася.
Ему хотелось спать и одновременно хотелось курить, и он для успокоения ощупывал в кармане папиросную пачку.
По кустарнику прошла влажная ладонь ветра.
– Началось?
Белые звезды побледнели, уплотнились, стали совсем огромными, и целые созвездия их понеслись, стронувшись с места, за крыши домов, и только потом он понял, что это чайки.
– Ты это, – сказал мальфар негромко, – видишь меня?
