– Нет, – сказала она. – Нет. Это я сама. А вот вы врете, что у вас машина поломалась.
– Мне сказали, на своей машине нельзя, – признался он. – Нет, вы правы… не надо об этом говорить. Просто пойдем. Ладно?
– Ладно. – Она пожала пушистыми плечами. – Ладно.
Говорить было больше не о чем, он тащил ее чемодан; чемодан сначала казался не очень тяжелым, потом очень тяжелым, а когда стал невыносимо тяжелым, лес неожиданно расступился. Дома Малой Глуши выступили из волокнистого мрака, похожие на огромных спящих животных; благодаря странной игре тумана казалось даже, что бока их вздымаются и опадают. Нигде не горело ни одного огня.
* * *
Ему стало неприятно, когда он представил себе, как стучится в какой-то дом, любой (наверное, крайний, тот, что ближе всего к лесу?), и кто-то, совсем чужой и незнакомый, открывает дверь и смотрит на них из мрака.
– Может, переночуем тут? – сказал он неуверенно. – Дождемся рассвета и уже тогда?
Воздух сделался неожиданно холодным и каким-то липким, но остаться здесь, снаружи, было не так страшно, как войти в незнакомый дом.
– Нет-нет, – сказала она шепотом. – Надо стучать.
– Как хотите.
Он направился к ближайшей хате, такой же черной и глухой, как остальные. Над ней, над самой трубой, висел бледный серпик луны, как это обычно показывают в кино. Окна были маленькими, темными и слепыми.
Он пошарил фонариком, луч уперся в крашеную дверь. Здесь не так, как в Болязубах, сады и огороды, похоже, располагались на задворках. У порожка лежал пестрый лоскутный половичок.
Он поднял руку и согнул пальцы, чтобы постучать.
– Как вы думаете, – сказала Инна шепотом, – кто нам откроет? Я хочу сказать…
– Откуда я знаю, – сказал он сердито и ударил костяшками пальцев в дверь.
– Я боюсь, – жалобно прошептала Инна.
– Теперь это как-то бессмысленно. Я хочу сказать, в нашем положении.
За дверью раздался какой-то шум, шаркающие шаги, потом женский сонный голос спросил:
– Хто?
– Переночевать, – крикнул он. – Откройте.
– Хто там? – повторили за дверью.
– Скажите что-нибудь, – он досадливо обернулся к Инне, – чтобы женский голос.
– Мы из Болязубов, – сказала Инна тоненько. – Нам переночевать.
Дверь отворилась, и тут же в глаза ему ударил свет, такой яркий, что он с непривычки зажмурил глаза. Луч фонарика растворился в нем и пропал.
Тут у них есть электричество, в этой Малой Глуше, удивленно подумал он. Когда глаза приспособились, он увидел голую лампочку, свисающую на шнуре под потолком, да и свет был не такой яркий, как ему поначалу показалось; в лампочке он отчетливо разглядел красноватую нить накаливания.
Немолодая тетка, стоявшая в прихожей, была в длинной фланелевой рубашке в цветочек, в накинутом на плечи сером пуховом платке. Поверх платка лежала жидкая черная косичка. Тетка тоже оказалась похожа на Анну Васильевну; все они тут похожи на Анну Васильевну.
– Из Болязубов? – повторила она подозрительно.
– Так, – подтвердила Инна.
– Вот, за двадцать рубликов пущу, – подумав, сказала женщина. – На одну только ночь?
– Не знаю, – сказал он. – Это как получится.
– Ладно, – тетка подвинулась боком, пропуская их, – проходьте.
В комнате на столе, покрытом кружевной салфеткой, стояла ваза с бумажными цветами, в углу – старенький черно-белый телевизор «Рекорд», в который из другого угла смотрелась икона с пальмовой ветвью в руках и тусклым нимбом вокруг темной головы. Тетка на иконе тоже была похожа на Анну Васильевну. На второй иконе такую же ветвь сжимал в руках худой высокий человек с волчьей пастью и волчьими ушами.
Над иконами тоже красовались бумажные цветы. Горела лампадка; когда он присмотрелся, то понял, что лампадка тоже электрическая, трепещущий огонек в имитации фитиля бился, словно заключенная в стекло бабочка.
– Вы вместе или сами по себе? – спросила тетка.
– Ну, как сказать? Пришли вместе. – Он думал, как сказать половчее, чтобы не обидеть Инну.
– Кровать одна нужна, спрашиваю?
– Нет, что вы, – торопливо сказал он.
Ему было неловко.
– Тогда ты, хлопчик, лезь на горище, – сказала тетка.
Он беспомощно оглянулся на Инну.
– На чердак, – пояснила та, усмехнувшись бледными губами.
– Только гроши давай сначала, – велела тетка. От нее исходил какой-то чуть заметный запах нечистоты, словно бы прогорклого постного масла.
– Да, – сказал он. – Да, конечно.
Он вытащил бумажник из кармана и отсчитал двадцать рублей. Инна было уже начала рыться в своей поясной сумке-кенгуру, он остановил ее.
– Что вы, – прошептала она. – Неудобно.
– Ничего. Потом разберемся.
Он вдруг понял, что хочет спать просто оглушительно, глаза под веками чесались, словно кто-то с размаху швырнул ему в лицо горсть песка.
– Или вы сначала поесть хотите? – спросила тетка с сомнением.
– Нет, – сказал он. – Я – спать. Куда лезть?
– А вот. – Тетка кивнула на приставную стремянку в сенях. – Тамочки. Залезешь, там таке розкладне лижко, оно старе, но ничего, спать можно. Тебе свечку, может, дать?
– Нет, – сказал он. – У меня есть фонарик.
Он оглянулся на Инну, она, поставив раскрытый чемодан у дверей в горницу, рылась в нем, шурша своими пакетами. Вдруг она показалась ему совершенно чужой, мало того – посторонней и неприятной, и он, так и не поняв, чем вызвано это острое чувство досады и неприязни, бросил рюкзак в сенях, рядом с какими-то разношенными резиновыми ботами, и полез по приставной лестнице на чердак.
Чердак оказался низким, и он первым делом ударился головой о балку.
Луч тусклого света (батарейки, наверное, садятся) обшарил пространство, упираясь то в резной сундук времен Австро-Венгерской империи, то в кринки с торчащими из них сухими осыпавшимися цветами, в пластиковый помятый бак, в какое-то тряпье, выхватил из мрака крохотное слепое, затянутое паутиной окошко…
Раскладушка оказалась действительно старая, продавленная, часть пружинок была вырвана из брезента и бессильно болталась по бокам. Белья к ней никакого не прилагалось, а из постельных принадлежностей имелось только стеганое ватное одеяло без пододеяльника, но ему уже было все равно. Он кинул одеяло на раскладушку, упал, не раздеваясь, сверху и провалился в сон.
Уже на рассвете он проснулся; внизу, на улице, слышны были какие-то крики и отчаянный женский вопль, почти вой; кого-то били, глухо, словно ударяя в матрас, как обычно делают, чтобы выбить пыль. Он испугался за Инну, хотя отлично понимал, что здесь пути их разойдутся и тревожиться за нее вроде бы не было смысла; он здесь был больше чужим, чем она. Он тем не менее встал с жалобно скрипнувшей, прогнувшейся раскладушки. Чердак наполняли лиловато-серые густые сумерки, что-то вдруг выдвинулось на него из угла, чья-то фигура, темная и молчаливая, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что это его собственное отражение в мутном зеркале. Зеркало, пыльное и с поцарапанной амальгамой, стояло, прислоненное к бревенчатой стенке. У двойника, выглядывавшего из деревянной резной рамки, не было ни глаз, ни лица, только смутное пятно на фоне чуть более светлого окружения.
